Наталья Глотова

Мы с детства знаем, что лучший способ рассказать человеку о своих чувствах — это нарисовать ему простую фигуру из двух симметричных кривулек, загнутых одна к другой. Так мы изображаем сердце — главный символ любви, и, по мнению всевозможных поэтов и менестрелей, отвечающий за ее вместимость. Побеседовав с главным кардиологом ННИИПК им. акад. Мешалкина Натальей Глотовой, мы поняли, что этот красивый миф все‑таки не лишен реальной подоплеки: сама по себе любовь не может ни разбить, ни восстановить сердце, но она действительно может ему помочь в определенных ­ситуациях.

 

КС: Наталья Ивановна, расскажите о том, как Вы стали врачом. Это была мечта ­детства?

Наталья: Не могу сказать, что отношусь к людям, которые с детства мечтали носить белый халат. Мне, наоборот, всегда казалось, что быть врачом — это что‑то такое высокое, такое недоступное среднему человеку, что врач — это своего рода сверхчеловек, небожитель. И себя, разумеется, к числу таких людей не относила. Но когда пришло время выбирать профессию — для меня было совершенно однозначно, что в технический вуз не пойду, а среди гуманитарных вузов в наше время выбор был не таким уж большим — медицинский или педагогический. И в итоге, я думаю, мой выбор профессии был в определенной степени случайностью: судьба решила за ­меня.

 

КС: А как же так получилось? Монетку ­кинули?

Наталья: Да нет, конечно, — у меня мама была преподавателем, она считала, что учительская работа очень тяжела, и мне ее не желала, а я всегда прислушивалась к мнению мамы. У меня оставался небольшой выбор, да и жили мы недалеко от мединститута. Училась я легко, потому что мне было интересно с первого курса. Но, несмотря на это, даже когда начала работать, я все равно боялась, что врача из меня не получится, — слишком велик был мой пиетет перед этой профессией. А сейчас я думаю, что эта случайность оказалась самой большой удачей в моей жизни: если тогда я не представляла, как я смогу работать с людьми и кого‑то лечить, то сейчас не представляю, как бы я жила, если бы пошла другим путем. В общем, я очень благодарна своей судьбе за то, что так ­получилось.

 

КС: Мне кажется, врачом можно стать только по любви. Потому что тот, кто не влюбится в эту профессию, не найдет силы в ней остаться — уйдет в коммерцию, например. Вы ­согласны?

Наталья: Знаете — да, разочаруется и уйдет, но для этого ему надо испытать себя в работе. Я не знаю, по какому принципу следует отбирать абитуриентов в медицинский вуз. Но думаю, что сказать «я люблю» или «я не люблю профессию врача» очень сложно, когда ты не понимаешь, что такое медицина, когда только собираешься стать врачом. Когда молодые специалисты попадают в клинику — либо на старших курсах вуза, либо уже устроившись на работу — и начинают работать с людьми, вот тогда они все понимают, и начинается «отсев». А те, кто остаются, — я бы даже не сказала, что они в профессии по любви. Это вообще не любовь, это просто такое особое чувство, когда ты не только думаешь о том, хочешь ли, можешь ли работать, но и о том, что ты можешь дать людям и профессии. Пусть даже на своем невысоком уровне, но ты или можешь вкладывать в эту работу душу или ­нет.

 

КС: Насколько опасно для врача привязываться к своим ­пациентам?

Наталья: Почему опасно? Привязанность к пациенту как раз и делает специалиста хорошим врачом. При этом врач не должен любить пациента, он всего лишь должен честно делать свою работу. В наших стенах все пациенты одинаково хороши: когда дело касается хирургии, и когда каждый больной в глубине своей души думает «а вдруг я не вернусь», — все становятся хорошими людьми. И полюбить их легко, можно особо не стараться. Но ты не должен никого любить — ты должен честно помочь, честно сделать свою работу. Любящие люди, родные, друзья, дети, коллеги — никто не поможет. А ты — врач, хирург, кардиолог — неважно, в данный момент именно ты — тот человек, на которого больной может надеяться и рассчитывать. И если ты хороший врач, должен сделать так, чтобы больной тебе доверял и не боялся. Да, он тебя не выбирал, как и ты его. Но если ты врач — должен оправдать его надежду и ­веру.

 

КС: Но тут ведь по ходу лечения легко поменять роли и, к примеру, «усыновить» ­пациента.

Наталья: Нет, вот этого делать нельзя… Вы знаете, я же почти всю жизнь в этих стенах, пришла в клинику в 1976 году, и это было только начало кардиохирургии. Да, она уже была в какой‑то степени, но мы были за «железным занавесом», у нас было плохое техническое обеспечение, и это было очень плохо и для медицины в целом, и для кардиологии в частности. Как следствие, у нас были разные, в том числе и печальные, результаты, и если бы все годы своей работы я переживала так сильно, как в первое время, я вряд ли бы дожила до настоящего времени. Знаете, это все‑таки работа, и должна быть определенная дистанцированность. Ни иронии, ни скепсиса — просто, как амортизатор, должна присутствовать уверенность в том, что ты должен это пережить и в этот раз, потому что ты это уже переживал и будешь дальше переживать, скорее всего. Это, опять же, не значит, что надо тренировать в себе равнодушие. Нельзя быть равнодушным к чужому горю, будучи в белом халате, в противном случае… ну, все мы знаем истории о людях, которые обижены на ­медицину.

 

КС: Действительно, сейчас многие случаи, связанные с врачебными ошибками, получают широкую огласку. Это оттого, что уровень образования упал, или оттого, что мораль врачебная ­деформировалась?

Наталья: Разобраться, кто прав, кто виноват, подчас очень тяжело — это дело очень тонкое, требует объективности, своего рода хладнокровия, всесторонней экспертизы. Может случиться и врачебная ошибка, и врачебное несчастье, и все это может произойти и с молодым, и с опытным врачом. Все всегда будут ходить под этой опасностью. Даже само словосочетание «врачебная ошибка», которое так любят журналисты, не существует как правовое понятие: все — люди, и все могут ошибаться. Другое дело, что было причиной этой ошибки — вот это, как правило, вопрос для ­разбирательства.

 

КС: Многие врачи жалуются на возрастной провал в ­медицине…

Наталья: Мы все учились и все выходили из медицинского, имея в «арсенале» только медицинское образование. Другой вопрос — качество этого образования. Я не могу сказать, что наша система образования плохая — мы и сами его получали, и ничего, работаем. Но, наверное, нужна система, когда с первого курса студенты посылаются на практику — причем не только затем, чтобы узнать, в каком случае какие таблетки назначить и какой укол поставить, а на практику более широкого профиля — соответствующую реалиям медицины. В отрасли нужны врачи, умеющие держать в руках иглу, зондировать, владеть всеми современными методами ­диагностики.

 

КС: Я смотрела на Youtube интервью, которое в 2011 году Вы давали Сергею Беличенко, и в нем Вы говорите, что уровень неинвазивной кардиологии в клинике Мешалкина сравним с мировым. А как обстоит ситуация сегодня — насколько стало меньше «белых пятен», болезней, о которых пока мало что ­известно?

Наталья: Безусловно, я считаю, что наша кардиология достигла больших высот. Другое дело, что мать-природа всегда умнее, сложнее и глубже, чем наши человеческие знания. Мы только люди, поэтому «белых пятен» нам просто не миновать. И чем больше мы узнаем природу болезни, учимся справляться с одними, пятыми, десятыми ситуациями — тем больше появляется вопросов. И, мне кажется, это бесконечный процесс. Прогресс обычно оценивают в динамике. Очень хорошо помню время, когда я только пришла работать, помню, какую проблему представляло лечение сердечной недостаточности, помню своих первых больных, которые отекали так, что у них лопалась кожа. Ничего подобного давным-давно нет — медицина научилась с этим справляться, и это достижение. Значительно снизились возрастные ограничения для кардиохирургических операций, стало намного больше пациентов, которым мы можем помочь. Наверное, нет ни одного хирурга в стенах нашего института, который, зная, что риск операции велик, но есть шанс, откажет пациенту в возможности этим шансом ­воспользоваться.

 

КС: Говоря о профилактике — вести ее можно хоть с раннего детства, но как научить беречь свое сердце молодых здоровых людей, которые не хотят думать, что у них когда‑то что‑то где‑то ­заболит?

Наталья: Думаю, что это вопрос не кардиологии, и даже вообще не медицины — это вопрос воспитания и культуры. Конечно, медицина заинтересована в решении этого вопроса, но сама она его решить не в состоянии, да и не должна. Если люди имеют цель — пусть эта цель учеба, спорт, все что угодно — и если в детском и подростковом возрасте есть возможность этим заниматься, у ребенка не будет мыслей о том, как бы испортить свое здоровье. И вы совершенно правильно рассуждаете — объяснить вам или мне, как именно надо беречь свое сердце, абсолютно невозможно, потому что человек не думает о том, что время болезни и расплаты за вредные привычки наступает очень быстро. И не надо об этом думать — жизнь конечна, и молодость нужна для того, чтобы радоваться этой жизни во всех отношениях. Вот с этим и надо работать, но не вводя запреты, а предоставляя людям альтернативу и положительный ­пример.

 

КС: Молодости свойственна любовь — сильная, подчас безоглядная. Насколько это чувство опасно для сердца, которое традиционно считается символом чувств между двумя ­людьми?

Наталья: Если и опасно, то только в том смысле, что сильные негативные чувства могут в буквальном смысле убить. А вот позитивные — нет, ­никогда.

 

КС: Но можно же и от радости умереть. Например, выиграл человек крупную сумму в лотерею, у него от радости перепад давления — и ­всё.

Наталья: Да, но тут он умер всё равно от давления, а не от радости. Вы знаете, наверное, романтические истории выздоровления или смерти от любви — все‑таки, скорее, для мелодрам, нежели для профессионального разговора. Можно целые романы написать о том, как любовь помогла человеку выжить, но я бы сказала, что куда большую роль играет надежда. И как я не видела людей, которые в молодости примеряют на себя болезни возраста, так и не видела людей, которые осознанно, серьезно примеряют на себя то, что с ними может случиться плохое. Всегда есть какая‑то надежда, и вот тут нужна любовь близких, чтобы эту надежду в человеке поддерживать. И таких примеров поддержки родных и близких сколько угодно. Но, к сожалению, есть и диаметрально противоположные примеры, когда выясняется, что человека просто бросили, он никому не нужен. Часто это приводит к тому, что пациент «опускает руки», и я считаю, что со стороны его близких это как минимум жестоко и непорядочно. Судить не мой стиль, «не судите, да не судимы будете». Но считаю, что, если человек попал в беду, в этот момент его нельзя бросать. Потом — бросай. А в этот — нельзя: ты должен поддержать своего близкого человека, поддержать его ­надежду.

 

КС: То есть от профессионализма врача в лечении больного зависит далеко не ­всё?

Наталья: Любая операция — это риск: даже если ее делают профессионалы, гарантирующие безупречное техническое исполнение, всегда есть элемент случайности, реакция организма на операцию и так далее, и так далее. Не бывает нестрашных операций — и я бы боялась, и любой бы хирург боялся идти на операцию. Но я замечала, что операции всегда проходят лучше, если у человека есть определенный настрой, и вот это, наверное, все‑таки вера в высшую справедливость, в возможности своего организма, в то, что еще не всё потеряно. Когда человек раскисает и опускает руки — у него все получается гораздо хуже или не получается вообще, в том числе и выздоровление, конечно. А когда человек настроен на то, что выиграет, в большинстве случаев он действительно выигрывает, даже удивительные случаи ­бывают.

 

КС: ­Например?

Наталья: Например, сейчас у нас лежит женщина с тяжелейшим пороком сердца — ее экстренно перевели из другой больницы, мы ее сразу же прооперировали, и у нее после операции отказали почки, такое осложнение бывает. И вы знаете, она ни на йоту не сомневалась, что все будет хорошо. Она не молилась на каждом углу, не переспрашивала нас ежеминутно, она просто верила, что мы коллективно с этим справимся, даже когда я уже стала думать, что пациентке потребуется постоянный гемодиализ. И вдруг дело у нас разрешилось и пошло семимильными шагами! Так что я очень верю в пользу оптимизма при ­лечении.

 

КС: После операции на сердце врачи рекомендуют не волноваться. Но ведь совсем не волноваться — это значит иметь эмоциональный диапазон утюга, а не человека. Что же делать, чтобы волнение приносило меньше ­вреда?

Наталья: Волнение — это нормальная физиологическая реакция, она определяется очень многими параметрами, и в зависимости от этих «настроек» есть люди спокойные и невозмутимые, а есть те, которые, как спичка, вспыхивают от одного слова. Я думаю, что любой «сердечник» должен знать, где у него слабое место, какими эмоциями он может себе навредить, и, исходя из этого, не позволять своим эмоциям зашкаливать до той степени, что ему станет плохо, давление скакнет и так далее. Я вас уверяю, большинство моих пациентов всё это прекрасно понимают и примерно представляют, где и как нажать на свои «кнопки», чтобы не воспринимать соседскую кошку на своей грядке как атомную ­войну.

 

КС: Наверное, на этом можно тему закрыть и пе-рейти к Вашим увлечениям. Где‑то видела упоминание о том, что у Вас есть коллекция кукол — Вы всё еще их ­собираете?

Наталья: Знаете, я уже немного остыла к этому увлечению, потому что из тех стран, которые посещают друзья, коллеги и знакомые и привозят мне кукол много лет и регулярно, — куклы у меня уже есть, остались только экзотические государства. Хотя новые куклы у меня все равно появляются. Единственная кукла, представляющая национальности, проживающие в России, которой у меня нет, — это кукла-цыганка. Ну, нет цыганских кукол в окружающей меня обстановке и в других городах ­тоже.

 

КС: Но можно же заказать у мастерицы какой‑нибудь…

Наталья: У меня не такое увлечение, как у людей, которые шьют кукол или, например, целенаправленно собирают кукол XVIII века. Я не то чтобы хочу собрать у себя всех кукол мира, вся суть в том, чтобы они были привезены мной или кем‑то специально для меня. Это просто сувениры от друзей. Я во всех куклах вижу людей, которые мне их привезли, и поэтому, глядя на них, с теплотой думаю обо всех, кто симпатизирует этой моей ­слабости.

 

КС: Судя по всему, Вы любите путешествовать. Где в мире Вам понравилось больше ­всего?

Наталья: Я путешествовала не так много, как бы мне хотелось. И мне нравится везде, где я в первый раз: не бывает неинтересных людей и неинтересных городов, и поэтому из каждой поездки я возвращаюсь с чувством жалости, что не имела возможности раньше увидеть всё то красивое и интересное, что увидела в этот раз. Этой зимой я была в Италии, и могу сказать, что это очень комфортная для меня страна, я всегда знала, что мне надо было там родиться — очень люблю ­солнце.

 

КС: Рощи апельсиновые, ­виноградники…

Наталья: Да бог с ними, с рощами, я два дня фотографировала траву! И на изумленные вопросы окружающих «Ты что, травы не видела?» отвечала, что фотографирую то, как должна выглядеть зима, — мы были в Риме на зимних каникулах. В Риме я первый раз в жизни поняла красоту скульптуры, меня она нигде так не трогала, как в Италии. Хотя Рим не считается самым красивым городом Европы, вот Вена — да, Вена потрясает туриста. Или Барселона — великолепная испанская красавица. И чем меня так привлек ­Рим?

 

КС: Может быть, это и есть ­любовь?

Наталья: Может быть. Когда мы были в Риме, проехали с экскурсиями по трем «официальным» большим соборам, и в свободное время договорились посмотреть, как выглядит простая церковь. Так вот, первая церковь, в которую мы зашли погреться (день был дождливый), выглядела точно так же: ты заходишь — а там опять Микеланджело. Знаете, есть такие города, которые как очень хорошие духи — просто чаруют, вот такая аура и есть у Рима: сплав времен и фактур, от Колизея до Ватикана, — это и правда вечный город, потому что он легко всё это в себе совмещает. Рим — это город, который умеет удивлять, и поэтому в него действительно можно влюбиться.