Алексей Кащеев

Текст: Екатерина Филиппова

Фото: Ольга Вилисова

 

Обычно у человека выраженно работает либо разумное левое полушарие, либо творческое правое. Алексей Кащеев — редкий пример «двуполушарной» одаренности. Нейрохирургия, поэзия, музыка, переводы — сложно представить, но всем этим занимается один человек. Мы поговорили с Алексеем о том, как и зачем он умудряется столько всего ­успевать.

 

Досье КС

---

Алексей Кащеев (Москва), врач-нейрохирург Научного центра неврологии РАМН; поэт (шорт-лист премии «Дебют», стипендиат Федерального агентства по культуре и кинематографии); гитарист джазовой группы Mainstream Band; предприниматель (в 2010 году организовал свое агентство медицинских переводов GMT-­Group).

По какой причине Вас привлекла ­медицина?

 

Я пошел в медицину, вдохновленный сериалом «Скорая помощь» (Emergency). Думаю, что его смотрели многие из тех, кто сейчас работает врачом. Медицина там показана как специальность благодарная и даже в некотором роде романтичная. Исходя из тех детских впечатлений я и сделал для себя соответствующие выводы. Конечно, тогда я еще не знал, что работа врача весьма непростая. Но, так или иначе, я остановился именно на этом направлении, хотя альтернатив было достаточно: литература, ­филология…

 

А почему в рамках медицины Вы выбрали именно ­нейрохирургию?

 

Изначально я хотел заниматься не нейрохирургией, а судебной медициной. Но так сложилось, что клинические дисциплины стали интересовать меня больше. А потом свою роль сыграл случай: я попал на лекцию по нейрохирургии в институт Бурденко. С того момента и началось мое погружение в ­профессию.

 

На решении каких проблем Вы ­специализируетесь?

 

Сейчас я работаю в Научном центре неврологии РАМН, в нейрохирургическом отделении, специализируюсь на спинальной нейрохирургии. Я занимаюсь лечением дегенеративно-дистрофической патологии (грыжи дисков, стенозы), опухолей спинного мозга и позвоночника, спинальной травмы, разнообразных повреждений периферических ­нервов.

В нашем отделении под руководством заведующего, доктора медицинских наук Артема Олеговича Гущи, широко внедряются минимально инвазивные и эндоскопические методы. Они позволяют делать радикальные операции без больших разрезов. После них пациенты быстро восстанавливаются и возвращаются к повседневной жизни. Также одним из моих научных интересов последнего времени стала хроническая электростимуляция спинного мозга. Это новый метод, помогающий пациентам с ранее неизлечимыми хроническими болевыми синдромами, нарушениями движений после травм позвоночника и серьезных ­заболеваний.

 

Возвращать людей к здоровой жизни — непростая миссия. Какие качества в первую очередь нужны нейрохирургу для успешной ­работы?

 

Нейрохирургия, как и другие ультраспециализированные области хирургии, требует внушительного списка свойств и профессионального, и личного плана. Необходима приверженность своему делу и готовность брать на себя ответственность. Впрочем, без этого не обойтись не только нейрохирургу, но и любому медику. Конечно, нужна обширная база знаний из самых разных областей — от анатомии и физиологии до рентгенологии (нейрохирург должен в совершенстве владеть чтением рентгенограмм). Кроме того, надо уметь налаживать психологический контакт с больными. На мой взгляд, базовые принципы тут такие. Во-первых, нужно уважать пациента и его отношение к лечению: это его тело, а не мое, и именно он должен принимать принципиальное решение, оперироваться или нет (если речь, конечно, не идет об экстренной хирургии). Во-вторых, не следует относиться к пациенту с нажимом, пытаться доминировать над ним, показывать ему свой авторитет. В-третьих, важно быть честным с больным, не бояться открыто говорить о проблемах и рисках, ведь общение в идеале строится на доверии. И, наконец, желательна искренняя заинтересованность в каждом пациенте как в личности, поскольку в итоге нейрохирургия — это работа не с нервами, костями, мышцами и имплантами, а с ­людьми.

А еще важно быть в хорошей форме: порой приходится проводить операции, требующие немалой физической силы и выносливости. За одну такую операцию можно потерять несколько килограммов. Также нейрохирургия подразумевает предельную степень концентрации и отличную координацию ­движений.

 

Сколько в среднем длится ­операция?

 

Длительность сильно варьируется: некоторые операции идут 30–40 минут, а некоторые продолжаются несколько часов. Все зависит от масштаба ­вмешательства.

 

А каков ваш рекорд по ­длительности?

 

Однажды я участвовал в операции, которая длилась около 10 часов, — удаляли гематому позвонка на фоне разрыва аневризмы брюшной аорты. Проходила операция под руководством нашего заведующего, была задействована большая бригада нейрохирургов, сосудистых хирургов. Во время таких продолжительных вмешательств врачам иногда устраивают небольшую передышку где‑то на седьмом часу, чтобы люди могли элементарно сходить в туалет и выпить сладкий чай. А потом работа ­продолжается.

 

Как готовитесь к трудной операции, как настраиваете ­себя?

 

Все операции тяжелые и ответственные, и если готовиться к каждой из них как к экстремальному событию, можно просто сойти с ума. А вообще, я стараюсь перечитывать специальную литературу, пересматривать видеозаписи операций, максимально советоваться с шефом и коллегами — это своего рода подготовка ума. Еще я беседую с больным, чтобы позитивно его настроить. Я в принципе считаю, что врач всегда должен быть на стороне ­пациента.

 

Если предстоит большое нейрохирургическое вмешательство, например удаление крупной опухоли, я пытаюсь подготовиться эмоционально. Нужно полное спокойствие, сосредоточенность. Есть даже особые методики релаксации, взятые из разных парамедицинских практик: так, например, в критические моменты операций можно представлять голубой фон — это успокаивает. Или обращаться к себе по имени — даже вслух — когда происходит что‑то опасное и неуправляемое. А еще есть один проверенный прием: тревогу снимает дыхание животом — это мне в свое время подсказал наш ­заведующий.

 

Что самое приятное в Вашей ­работе?

 

Конечно, больше всего радуют положительные результаты лечения. Нет ничего прекраснее этого момента: ты понимаешь, что человеку до операции было больно, он не мог нормально передвигаться, или над ним вообще висел риск парализации и даже смерти… и вот он оказывается на ногах и возвращается к полноценной жизни. Я искренне радуюсь, когда встречаю своих пациентов спустя годы после операции. Я стараюсь не терять с ними связь: считаю, что с бывшими больными можно и нужно продолжать общение. Всем пациентам даю свой мобильный телефон, все они есть в моем фейсбуке, живом журнале и так ­далее.

 

А какие негативные моменты профессии можете ­назвать?

 

Негативные аспекты связаны в основном с нашей системой здравоохранения. Когда, например, я сталкиваюсь с невежеством врачей, которые работали с больным до нашей клиники или после нее. Случается, что пациент приходит к нам с диагнозом, поставленным слишком поздно, и я понимаю, что уже не смогу помочь ему в полной мере. Иногда неприятные моменты связаны с больными: у меня вызывают раздражение люди, которые долгое время упорно игнорируют врачебную помощь и занимаются самолечением, иногда убийственным. И, естественно, негатив связан с неблагоприятным исходом операции — такое случается у любого хирурга, и это ­нормально.

 

Бывает, что болезнь уже слишком запущена, поэтому операция полна рисков. Порой эти риски реализуются. Врачи носят в себе боль разочарований, и это эмоцио-нально тяжело. Но если хирург перестает «болеть» из‑за того, что у него что‑то не получилось, то ему, на мой взгляд, надо уходить из ­профессии.

 

Специальность нейрохирурга одна из самых эмоционально напряженных. Насколько быстро Вам удается переходить с рабочего режима на ­домашний?

 

Если всё время носить на себе груз боли, то ты в итоге не сможешь работать. Так что основной рецепт — не приносить профессиональные проблемы в дом, пытаться переключаться. В этом мне помогает огромное количество разных занятий. Речь идет о творчестве, о предпринимательской деятельности, о спорте. Если не отвлекаться от рабочих моментов, можно достаточно быстро сломаться. Тому есть масса примеров: бывает, люди бросают практику уже через 2–2,5 года из‑за подобного эмоционального ­выгорания.

У меня был один приятель, который занимался хирургией злокачественных опухолей головного мозга. Он настолько жил в этом мире, что через несколько лет после начала работы ему стало сниться, что у него самого нашли опухоль. Это до такой степени мучило, что он решил оставить ­специальность.

 

Как в таком случае найти золотую середину — быть погруженным в профессию и в то же время не сгореть на ­работе?

 

Если ты избрал медицину не просто как источник заработка, а как главное дело, миссию, то вся твоя жизнь так или иначе подчинена здоровью пациентов. Но здесь нужен баланс: с одной стороны, больному нужно искренне сопереживать, с другой — врач имеет право на определенную степень иронии по отношению к пациентам и самому себе. Я не употребляю слово «цинизм» в силу его неоднозначности, а вот ироничность хирург, определенно, может себе позволить. Чувство юмора, как всегда, спасает. Кстати, я считаю, что чувство юмора — главный и едва ли не единственный показатель интеллекта. И даже отличное образование и высокая эрудированность не могут компенсировать его ­отсутствие.

 

Кстати, об образовании: насколько нам известно, Вы окончили университет с отличием — оставалось ли время на бурную студенческую ­жизнь?

 

Я никогда не ущемлял студенческую жизнь в правах. Вообще, с учебой у меня всё вышло довольно своеобразно: первый-второй курс я посвящал ей чрезвычайно много времени, посещал всевозможные факультативы и так далее. Но где‑то курса с третьего, когда я заболел нейрохирургией и стал пропадать в операционной, учебу я несколько забросил. А еще с третьего курса из‑за катастрофической нехватки денег у меня была масса подработок нехирургического толка. Я, например, занимался переводами, а одно время даже преподавал в музыкальной школе. Но при всей этой загруженности я всегда находил время для тусовок. Так что бурная юность из‑за учебы не пострадала, и студенчество было по‑настоящему ­шумным.

 

Сейчас Вы сами преподаете — на кафедре неврологии и нейрохирургии в РУДН. Как складываются отношения со ­студентами?

 

Мне неожиданно понравилось преподавать. Я очень люблю своих студентов, они, как правило, становятся моими друзьями. Некоторые из них после занятий на нашей кафедре собираются связать свою жизнь именно с нейрохирургией, неврологией, что особенно приятно. Я стараюсь преподавать в неформальном ключе, максимальное количество времени уделять не столько лекциям, сколько практике — осмотрам пациентов, наблюдениям за ходом ­операций.

 

У нас не такая большая разница в возрасте: мне 28, а они младше всего на 5–6 лет. Я прекрасно помню время, когда был таким же, так что трудностей в нахождении общего языка не возникает. Занимаясь со студентами, я исхожу из того, как бы преподавал самому себе, чтобы было интересно. Стараюсь вести свои пары на понятном человеческом языке, рассказываю массу историй из жизни. Я пытаюсь дать не только знания по специальности, но и научить каким‑то парамедицинским вещам, например, тому, как строить отношения с ­больными.

 

Помимо медицины Вы всерьез занимаетесь поэзией — расскажите о литературной стороне своей ­жизни.

 

Я считаю поэзию не меньшим своим призванием, чем медицину. Настоящее написание текстов сродни какому‑то физиологическому акту, это совершенно неудержимое стремление. Наверное, поэтому за возможность открыто говорить свое слово люди порой платили жизнью. В критические моменты истории это не было редкостью, стоит вспомнить хотя бы советское время. Я считаю, что если ты не уверен, надо ли тебе вообще заниматься поэзией, лучше не занимайся. И когда я пишу сам, есть негласное правило: если в этот момент я могу спокойно делать что‑то другое, то писать не нужно. Когда приходит настоящее вдохновение, исчезают другие мотивации и я немедленно бросаю все прочие занятия. И даже если в это время я веду машину, то просто перестраиваюсь в правый ряд, включаю аварийку, выставляю знак аварийной остановки и сижу пишу стихи. И мне плевать, что в меня могут ­въехать.

 

Кто из современных авторов вызывает у Вас уважение и кого выделяете для себя среди ­классиков?

 

Для меня наиболее значимыми авторами являются Пушкин, Хармс, Бродский, Заболоцкий, Пригов. Если брать ныне здравствующих, могу отметить, например, Сергея Гандлевского и Тимура ­Кибирова.

 

Вы занимаетесь переводами — речь идет только о медицинской литературе или о художественной ­тоже?

 

Речь идет именно о медицинских переводах, причем я занимаюсь ими как коммерческой деятельностью. Началось это достаточно давно — еще во времена студенчества. Я в совершенстве владею английским и французским языками. Впрочем, выражение «в совершенстве» мне не очень нравится: я, скажем так, могу изъясняться и писать на этих языках. Я долгое время занимался разного рода переводами — и последовательными, и синхронными, и письменными. В какой‑то момент пришло осознание, что это чрезвычайно непростой сегмент рынка, ведь от качества перевода зависит здоровье человека. К примеру, мне известен случай, когда из‑за некорректного перевода иностранной медицинской документации пациентке удалили яичник не с той стороны. В эпикризе left было переведено как «правый» — очевидно, переводчик был перегружен и работал в состоянии крайнего недостатка времени. Впрочем, к хирургам, не проверившим данные выписки, также имеются ­вопросы…

 

В 2010 году я основал свое бюро переводов GMT-Group. Здесь работают люди, имеющие сразу два образования — лингвистическое и медицинское. Персонал подбирать достаточно сложно, ведь сотрудник должен быть безукоризненным сразу в обеих своих ипостасях. Мы переводим медицинскую литературу для коммерческих организаций, пациентов, врачей. Причем фармакологической литературой занимается именно фармаколог, травматологической — травматолог и так далее. Если говорить о переводах художественных текстов, своих или чужих стихов, то этим я никогда не занимался. Я боюсь иметь с этим ­дело.

 

А ­почему?

 

Перевод — это очень сложная штука. Знаете, есть такое выражение «Перевод как жена: либо красивая, либо верная». Вот я смотрю на своих знакомых, которые занимаются художественными переводами, и понимаю, что это чудовищный труд. Особенно если речь идет о поэтических текстах. Так сложно найти мостик между двумя языками, чтобы тебя поняли, и при этом не нарушить своеобразие ­текста.

 

Поэзией Ваши серьезные творческие увлечения не ограничиваются — есть еще музыка. Как нам известно, Вы играете в ­группе…

 

Я занимаюсь джазовой гитарой, хотя и не могу сказать, что получил систематическое музыкальное образование. Я играю в джаз-группе Mainstream Band. Мы выступаем в джазовых клубах Москвы и на корпоративах. Сейчас я в основном занимаюсь музыкой для души. Джаз — это стиль свободы, эмоционального раскрепощения, он очень меня увлекает и энергетически ­заряжает.

 

Какая музыка есть в Вашей личной ­фонотеке?

 

У меня достаточно широкий спектр музыкальных интересов — от электроники и хип-хопа до классики. Среди важных для меня джазовых и «околоджазовых» исполнителей могу назвать Херби Хэнкока и Джако Пасториуса. Если брать другие сферы, уважаю рок разных формаций — большой поклонник Queen, Metallica и тому подобных культовых рок-групп. Я стараюсь не пропускать знаковые рок-концерты, которые проходят в России и за ­рубежом.

 

У Вас очень насыщенная жизнь. Как удается все успевать? Где берете столько сил и ­вдохновения?

 

Если рассматривать чисто техническую сторону, то я спасаюсь тайм-менеджментом. Я жестко расписываю свой график, в противном случае забываю 70 % дел. У меня строго ограниченное время на сон — с 12 ночи до 6 утра. Несмотря на то что от природы я сова, смог приучить себя вставать рано и адаптировался к осознанно короткому ­сну.

Что касается источника вдохновения, то он всегда один — любовь. О каком бы занятии ни шла речь, именно любовь дает силы. Любовь к своему делу, к женщине, к родному языку, ко всем проявлениям жизни как таковой. Вообще, никогда не стоит забывать, что жизнь коротка — как хирург я особенно хорошо это знаю. Человеку отводится крошечный отрезок времени, который в любой момент может оборваться. Нужно использовать его по максимуму — настолько, насколько позволяет ­здоровье.

 

Если говорить о здоровье, которое необходимо для жизни «по максимуму», — как Вы поддерживаете себя в ­форме?

 

Мне отлично помогает спорт: альпинизм, горный туризм, дайвинг. Постоянно нахожусь в движении: бегаю, плаваю, лазаю. Пожалуй, основной вид физической активности для меня — альпинистские походы, занимаюсь этим еще с тринадцати лет. Каждый год свой отпуск я провожу в горах. У нас есть группа из четырех человек, которая совершает достаточно сложные, экзотические путешествия в труднодоступных регионах. Недавно, кстати, я вернулся из месячного похода по острову Кунашир (прим. ред.: самый южный остров в Большой Курильской гряде). Это что касается здорового образа жизни… Но также я приверженец и нездорового образа жизни. Люблю вкусно и много поесть, выпить в компании друзей. Конечно, не в будние дни, когда нужно оперировать, — хирургия и пьянство, как вы понимаете, плохо совместимы. А вот в свободное время я позволяю себе самые разные формы ­кутежа.

 

Тема этого номера «Катрен-Стиль врач» — мода, в самом широком смысле этого слова. Можно ли говорить о некой моде в медицине и, в частности, называть модной профессию ­нейрохирурга?

 

Действительно, нейрохирургию можно назвать модной специальностью, представителей этой профессии считают медицинской элитой. Есть даже такая старая шутка: «Чем отличается нейрохирург от Бога? Ответ: Бог всегда знает, что он не нейрохирург». Так что нейрохирурги — это своего рода боги от медицины. Но это не просто модная высокооплачиваемая специальность, она очень сложна с технической точки зрения и требует от врача колоссального самопожертвования и погруженности в работу. И, конечно, те люди, которые приходят в нейрохирургию «потому что модно», быстро покидают ­ее.

 

А если рассматривать моду в более привычном значении: любите модно одеваться или считаете, что мужчине «не по статусу» следить за фэшн-­индустрией?

 

По поводу модной одежды я совершенно не заморачиваюсь. Медицина, кстати, очень хороша в этом плане: у меня есть универсальный хирургический халат, который меняется в зависимости от степени изношенности. Какой‑либо специальной моды на вещи или машины я не придерживаюсь. Более того, если я всё‑таки решил купить какую‑то одежду, то по магазинам отправляюсь со своей любимой девушкой — иначе я так ничего и не куплю или возьму первое, что валяется на ­полке.

 

Кстати, в связи с выбором одежды был со мной один забавный случай. Помню, оставался час перед самолетом — летел на конгресс в Сербию — и надо было срочно купить какую‑нибудь кофту. Я и купил, быстро схватив вещь подходящего размера. Благополучно проходил в этой кофте весь конгресс, а вернувшись в Москву, неожиданно для себя обнаружил, что она на самом деле женская. Даже не знаю, как я мог ее взять. В общем, с модой у меня отношени ­особые.