18+

Елена Костина

Елена Костина о детях и о том, где надо искать чудеса

 
Текст: Любава Новикова
Фото: Вероника Стенякина
 
Досье КС

 


Елена Костина

Город: Новосибирск
Должность: главный редактор журнала
«Дети дома» (издание корпоративного благотворительного фонда «Катрен», помогающее детям, оставшимся без попечения родителей, обрести семью) 
 
Говорят, журналисту раз в пять лет желательно менять специализацию, чтобы не «исписаться». Но главный редактор журнала «Дети дома» Елена Костина работает в сфере социальной журналистики, а точнее, в тематике материнства и детства, уже 20 лет, и уходить из нее не собирается. От выгорания ее спасают интересные командировки (например, в 2008 году Елена дважды побывала с гуманитарной миссией в послевоенной Южной Осетии) и включенность в разноплановые проекты. А главный творческий секрет связан… с детьми, которых у Елены на настоящий момент четверо: «Интересно, что все мои наиболее значимые журналистские победы случались после рождения ребенка — оказалось, это очень освежает восприятие мира и наполняет в творческом плане!».
 
КС: Елена, социальная журналистика — не самая простая специализация. Что привело Вас ­сюда?
Елена: Решение пришло в годы учебы на факультете журналистики Томского государственного университета. Это был очень интересный исторический период: началась перестройка, происходили всякие политические брожения, манифестации, затем экономические потрясения, «война компроматов»… Это помогло мне понять, чем я точно не хочу заниматься как журналист. Не хочу писать о политике, и о криминале. В журналистику часто идут за путешествиями, встречами с интересными людьми — это и для меня было, пожалуй, главным стимулом в 16 лет, когда я делала свой выбор. Плюс желание кого‑то защищать, помогать, потому что журналист — это профессия, где ты реально можешь это ­сделать.
 
Я стала замечать, что об обычных людях писать труднее, чем о публичных. Но интереснее. То, чем занимается публичный человек, на слуху, с его участием происходит много интересных событий, и, кроме того, он знает, как себя подать. А об обычном человеке рассказать намного сложнее — так, чтобы и не переврать, не добавить «красок» в повествование, и правильно отразить человеческую сущность героя, его чувства, переживания. Да, бывают интервью, после которых я по двое суток не могу прикасаться к работе — восстанавливаюсь эмоционально. Но социальная журналистика тем и отличается, что она эмоционально затратна, и ты либо выдерживаешь это, либо ­нет.
 
КС: Общение с детьми, которые остались без родителей, — это «обычное» или «необычное» общение для Вас как для журналиста, ну и как для многодетной ­мамы?
Елена: Скажем так, детский дом и детей, живущих там, надо чувствовать, за два часа этого не поймешь. Потому люди, только что погрузившиеся в эту сферу, часто пишут исключительно в информационном ключе, у них мало базы для аналитики и слишком велик риск ошибиться в выводах. Например, многие до сих пор считают, что абсолютно все дети хотят в семью. Это неправда. Для маленького ребенка семья — идеальный вариант. С подростками ситуация не так однозначна. Взрослые дети часто не хотят в семью ­вообще.
 
КС: Это те, кого предали в осознанном возрасте, и они настолько травмированы, что уже никуда не ­хотят?
Елена: Да, но не только. Есть еще элементарное бытовое «нехотение». Есть дети, которые уходят от приемных родителей только потому, что дома нельзя бросать грязную одежду на пол, а надо бросать ее в стиральную машину или сразу постирать. А еще помогать маме чистить картошку, мыть пол, за хлебом ходить. В детском доме проще — всё делают за тебя. Дети привыкают, что у них нет обязанностей, и самое главное — не понимают свою будущую трагедию: когда им будет 18, они окажутся в мире, где надо всё делать самому, в том числе заставлять себя что‑то делать. И обнаружат, что абсолютно не приспособлены к такой ­жизни.
 
Поэтому, слыша негативную информацию о приемных семьях, я сержусь, ведь понимаю, насколько великое дело делают приемные родители. Учась у взрослых, дети не только перенимают модель поведения, умение выстраивать взаимоотношения с другими людьми, но и отвечают себе на многие важные вопросы. Что такое семья, что такое дом? Как мама тратит деньги? Почему конкретно сейчас мы можем купить колбасу или два кило картошки, но не можем купить дорогую игрушку? И так ­далее.
 
Но, как я уже говорила, в семью хотят далеко не все дети. Поэтому хорошо, что сейчас много форм волонтерской работы с ребятами, когда их берут к себе на выходные, на каникулы, просто переписываются или становятся кураторами, наставниками, которые как раз и научат правильно рассчитывать свой бюджет, верно сделать выбор профессии, суметь защитить свои права, что ­немаловажно…
 
КС: Хорошо, а насколько такие формы работы правильны с этической точки зрения? Ведь такие семьи не забирают ребенка ­насовсем.
Елена: Я думаю, в детском доме должны работать хорошие психологи, которые скажут волонтеру — вот тех ребят на время брать не надо, им нужна полноценная семья, а вот этот ребенок готов к такой форме. Всё очень ­индивидуально.
 
КС: Не всякий решится работать с детьми, у которых нет родителей, — из‑за стереотипов, которые бытуют в отношении таких ­детей.
Елена: Да, но надо их развенчивать. Я сталкивалась с негативом в школах по отношению к приемным родителям, в том числе с тем, что ребенку прямым текстом говорили: «Твоя мама получает за тебя деньги, пусть она тебя и воспитывает». Как можно высказывать такие вещи приемному ребенку? Он вошел в пока незнакомую ему среду, которая, возможно, кажется ему враждебной… Но он не белая ворона. Так зачем его сознательно красить в белый цвет? Мне хочется, чтобы общество больше знало об этих детях, семьях и воспринимало их нормально. Пока, увы, у нас очень много настороженности и ­предубежденности.
Можно вспомнить сколько угодно примеров, когда отвратительнейшим образом себя ведут кровные дети — давайте тогда всех детей бояться. Каждый ребенок — другой космос. Что бы мы в него ни вкладывали, в нем есть что‑то свое. Почему же неприятных сюрпризов надо ожидать непременно от приемного ­ребенка?
 
Дети из детдомовской среды — во многих смыслах обыкновенные, у них есть свои мечты и амбиции. В прошлом номере журнала у нас был материал о мальчике, равных которому по силе воли, по целеустремленности я и среди «домашних» детей не часто встречала. Его зовут Боря, и до седьмого класса он, как и полагается ребенку, увлекался всем, чем только можно, и вот однажды выиграл конкурс. Наградой была путевка в лагерь, а в лагере, как оказалось, только «домашние» дети. И вот он рассказывает: «Я погрузился в их среду, лучше их узнал, понял, как многого они хотят от жизни, считая, что для них это реально, и сказал себе — буду отличником». И сейчас он отличник, причем пришел к этому далеко не сразу. В этом году он перешел в гимназию, занимается в школе бизнеса. Это такая умница, что никто и не скажет, что он из детского дома: ничего «такого» нет ни в его внешнем виде, ни в его отлично поставленной речи, никакого страдания в глазах. Даже о маме, которая где‑то есть, он говорит спокойно, хотя я почувствовала по тону, что он не хотел бы в эту тему ­углубляться.
 
Ребят, которые, как и Боря, хотят учиться и совершенствоваться, достаточно много, но им очень трудно. Низкая мотивация, неумение работать над собой, объективные сложности всей их предыдущей истории, наложившие отпечаток и на характер, и на их отношение к жизни. А главное, ребенку очень трудно стараться… для самого себя. Ваш ребенок радостно несет портфель с «пятеркой», чтобы порадовать маму, чтобы его по головке погладили… А если человека, которого хочется радовать, рядом просто нет? Случай с Борей это как раз тот вариант, когда у него есть хорошие взрослые друзья, с которыми можно посоветоваться, получить поддержку. А еще — он искренне верит, что человек сам творит свою судьбу. Я рада, что проект благотворительного фонда «Катрен» «Хочу учиться» помогает таким детям обрести крылья. Да, возможно, не все из них станут великими учеными, нобелевскими лауреатами, знаменитыми докторами…. Но если ребенок неделю назад не знал таблицу умножения, а сейчас знает, это тоже большое достижение. Не надо быть лучше других. Надо быть лучше себя самого, ­вчерашнего.
 
КС: Хотелось бы спросить про резюме детей в «Дети дома». Как они пишутся и как удается отразить сущность ребенка в таком маленьком кусочке ­текста?
Елена: Эти небольшие характеристики нам присылают органы опеки, значительно править их мы не можем. Когда мы делали первые выпуски «Дети дома», было так: «пол муж., 6 л.» и т. д. Мы сразу начали с этим бороться, просить больше информации о ребенке, о его характере. Это уже потом вслед за столицей в регионах начали создавать детям портфолио, снимать персональные ролики и т. д. И в Интернете разгорелась новая дискуссия, уже о том, что радостные розовощекие малыши в красивой одежде, на которых не нахвалятся воспитатели, создают лубочный образ детей из детского дома. Людям внушается иллюзия, что после того, как они возьмут ребенка, их жизнь особо не изменится и будет сплошной ­радостью.
 
КС: А это, конечно же, далеко не всегда ­так.
Елена: Да, и мы всегда понимали, что о проблемах говорить тоже надо: если у ребенка есть проблема со здоровьем или сложности в характере, стараемся мягко об этом говорить. А сейчас уже и опека сама всё понимает: люди придут смотреть ребенка, все в иллюзиях, отнимут у них время или, что хуже, — даже возьмут ребенка в семью, а потом поймут, что совершили ошибку, — и будет возврат. Трагедия для ребенка и брак в работе сотрудников опеки. Этого никому не ­нужно.
 
КС: Какова действенность этих ­объявлений?
Елена: Очень большая! Особенно если малыш попал на обложку или в рубрику «История одного ребенка». Реакция — моментальная, нам сразу начинают поступать звонки, поэтому с некоторых пор мы жирно выделяем регион, в котором находится ребенок, и телефон органов опеки, чтобы звонили им, а не нам. Что интересно, много звонков и писем от женщин, у которых уже есть свои дети и которые хотят взять ребенка, но не могут получить согласие мужа. Это, как правило, женщины, которые при обеспеченном муже сидят дома с детьми. Мне с ними очень сложно говорить, убеждая, что брать ребенка тайно, а потом ставить мужа перед фактом, не стоит. Это тот случай, когда есть эмоциональный порыв, есть материальные возможности, но нет продуманного, взвешенного решения. Что касается принятия ребенка в семью, здесь разум и сердце должны быть в полном согласии. Жалость — плохой ­советчик.
 
Если вспоминать конкретные примеры того, как дети обретали дом после публикации, — как‑то раз у нас на обложке были мальчишки, братья. Одному два года, второму три с небольшим. Так их практически сразу после выхода журнала забрали родственники. То есть до того они спокойно жили с мыслью, что их «кровиночки» находятся в доме ребенка, но как только увидели их на обложке и поняли, что сейчас чужие люди могут забрать, — совесть сразу проснулась. Хочется верить, что мальчуганы сейчас ­счастливы.
 
КС: У Вас, помимо трех родных детей, есть один приемный. Скажите, как Вы решились взять ребенка из детского ­дома?
Елена: Обычно это решение вызревает постепенно. И когда вызрело, люди идут и берут ребенка. У меня было немного иначе — оно вызрело раньше, но не было возможности его реализовать в силу суматошности журналистской жизни — ненормированный рабочий день, командировки в любой момент не позволяли серьезно думать о том, чтобы взять приемного ребенка. Потому что я знала, как много нужно будет ему дать помимо всяких материальных вещей. Я понимала, что должна буду с ним много общаться, сидеть с ним рядом, обнимать, играть, гулять, беседовать, купать… Что он должен будет добрать всё то, чего у него не было, прежде всего в эмоциональном плане. А потом наш фонд предложил мне работу в свободном графике, мы поставили журнал на ноги, в январе 2010‑го года вышел первый номер «Дети дома», а в ноябре у меня уже был приемный сын ­Дима.
КС: Мне говорили, ваша встреча с Димой произошла случайно, и это была любовь с первого взгляда. ­Расскажете?
 
Елена: Да, эта встреча произошла по чудесной случайности. Предстояла командировка в Новокузнецк, и Инна Прохорова, директор Корпоративного благотворительного фонда «Катрен» предложила побывать в местном Доме ребенка. Ну, и всё, — я просто обняла своего мальчика, поиграла с ним и уже не ходила на повторные встречи, не осталось никаких сомнений… Мне было всё равно, похож он на нас или нет, какого цвета у него волосы, здоров он или не очень. Я просто посмотрела на этот смешной носик (Димка вообще на артиста Леонова немного похож, такое круглое личико и нос картошкой!) и поняла, что всё это ерунда — представлять себе заранее, рисовать, каким будет ребенок. Мой ребенок, и всё ­тут.
 
КС: Как проходило ваше общение с малышом на первых ­порах?
Елена: У меня не было страха, приму ли я, но был страх, примет ли он меня. Ведь надо подойти друг другу не просто по характеру — у нас есть тактильные ощущения, предпочтения в запахах и т. д. Мы писали про одну приемную семью, где был сложный малыш. Первые три месяца они с мамой просто ложились рядом на полу, и она потихоньку приучала его к тому, что она касается его пальчиком, потом ладошкой. Потому что ребенок плакал, когда к нему прикасались. Так они привыкали друг к другу. Так что я ожидала любых сложностей. Первые Димины ночи дома были тяжелыми для нас обоих — ребенок среди ночи садился на попку и тихо, практически беззвучно плакал, и когда я его таким находила, я не знала, сколько он уже так сидит. Ложась спать, я боялась, что он заплачет, а я не услышу. Мы стали спать на одном диване, и я постоянно проверяла, укрыт ли он и сухое ли у него лицо. А потом он стал ночью проверять, тут ли я ­еще.
 
Этот страх, что он может оказаться покинутым, проявляется в неожиданных моментах, даже спустя три года. Однажды в садике всех ребятишек увели в другую группу. И вот все дети бегут к новым игрушкам, а Дима поворачивается с потерянным лицом к воспитателю и говорит: «Меня же мама не найдет!». Он каждый день, приходя в садик, спрашивает меня: ты точно за мной придешь? Но, если честно, Дима адаптировался легче и быстрее, чем я себе это ­представляла.
 
КС: Елена, как Вы готовили своих детей к приему нового брата? Как они приняли эту идею, а впоследствии — и самого ­Диму?
Елена: Подготовка детей — это для меня было принципиально важно. О том, что я хочу взять ребенка из детского дома, я сказала сначала своему младшему сыну, Арсению, — сейчас ему 9 лет, а тогда шел седьмой год. Мое предложение было воспринято на ура, без всяких размышлений. Серега, которому тогда было 15, подумал и сказал: «только мальчика». Потому что Лиза была старше его, и у них часто возникали подростковые трения по поводу того, что она выше, взрослее… А Лиза у нас была уже взрослая и мудрая, так что ее особо готовить не ­понадобилось.
 
Я думаю, мои дети восприняли эту идею так благосклонно по нескольким причинам. Во-первых, они у меня «в теме», знают, чем мама занимается, Лиза сейчас тоже заканчивает журфак, и большинство ее материалов на социальные темы, что о многом говорит. Во-вторых, они потеряли папу, когда Лизе было 13, Сереге 11, а Арсению только год, и очень хорошо знают, что такое потеря. Ребенок-сирота — для них это близко, они понимали, что он лишен еще большего, чем они, что у него ни мамы, ни папы, вообще никого. И оттого с еще большой теплотой отнеслись и к этой идее, и к самому ­малышу.
 
Так что, я думаю, в том, что Дима у нас быстро адаптировался, заслуга в первую очередь моих детей. Они ищут общие стороны характера, даже на фотографиях умудряются находить общие черты — для них это так радостно! У старших к Диме, скорее, отеческие чувства — они ведь взрослые. Серега по отношению к нему ощущает себя по‑настоящему старшим братом: с Сеней у них не такая уж большая разница в возрасте. Я знаю, если Сеня испортит какую‑нибудь его студенческую тетрадь — «по ушам» получит, а если Дима — все посмеются, и на этом инцидент будет ­исчерпан.
 
КС: Насколько я знаю, теперь Вы хотите взять в семью пятого ­ребенка.
Елена: Да, это твердое решение, которое, надеюсь, воплотится в жизнь уже скоро. И если Диму мы взяли достаточно маленьким — в два года, то теперь я хочу взять ребенка постарше. Во-первых, я уже не боюсь этого шага. Не боюсь того, что успело запечатлеться в его памяти из неблагополучного детства. А во‑вторых, руководствуюсь советом опытных мам, которые говорят, что очень хорошо, когда приемные дети — ровесники. Тогда они могут постоять друг за друга в школе, уроки вместе делать… Мне важно знать, что они с Димой будут вместе в этой новой для них, и отнюдь не тепличной среде. Впрочем, не удивлюсь, если все сложится совсем иначе, и это будет не девочка, а мальчик, и не 5–6 лет, а старше. Я не ставлю себе ограничений. Всё решит ­встреча.
 
КС: Как относятся ваши родные дети к приемным, я уже поняла. Но Дима‑то пока один, да еще и на исключительном положении. Ревновать не ­будет?
Елена: И такое возможно. Тем более Димка ярко выраженный лидер, даже когда мы все сидим рядышком на диване — обязательно влезет в середину, всех растолкает и прижмется к моему боку. Но я думаю немного о другом, не о возможной ревности. Меня беспокоит то, что Дима не задает вопросов о своем прошлом — у него к пяти годам нет понимания, что он приемный. Я — убежденный сторонник откровенности в этом вопросе и уже давно готова к такому разговору, но он не ­спрашивает.
 
Один раз он мне задал вопрос, увидев фотографию, где я беременна Арсением: «Мам, а я у тебя тоже в животике рос?». Я сказала: «Нет, Дима, мы с тобой сразу познакомились». И вдруг он, удовлетворившись этой информацией, просто повернулся и ушел, а я позвонила очень авторитетному психологу и спросила: как быть? Психолог сказала: «Вот когда он задаст следующий вопрос, тогда и выдашь следующую порцию информации. А самой начинать такой разговор нельзя». А он больше не задает вопросов! Я надеюсь, когда в семью придет новый ребенок, Дима начнет спрашивать про него, и, возможно, нам всем вместе удастся мягко расставить все точки над i в их личных ­историях.
 
КС: Хотя, казалось бы, хорошо — не задает вопросов, значит, всё нравится. Зачем ­бередить?
Елена: Нет, я знаю, что чем старше ребенок, тем сложнее ему будет принять правду, и совсем плохо, если это открытие придется на подростковый возраст. Так что я заинтересована в том, чтобы мы это проговорили, чтобы ребенок это принял, понял, что это нормально — вот в семью пришел малыш, и так дети тоже в семье появляются. И самое главное — понял, что его любят таким, каким он пришел, с самого начала, и ему не обязательно было для этого находиться в моем животе 9 ­месяцев.
КС: И все‑таки, материнская любовь — это чудо. А где же ищете чуда Вы ­сами?
Елена: В самом близком и простом: открытия детей, их радости, какие‑то успехи — это и есть чудеса. И, конечно, самое главное ожидаемое чудо для меня сейчас — чтобы в нашей семье появился еще один важный ­человек.

 

2778 просмотров

Поделиться ссылкой с друзьями ВКонтакте Одноклассники

Нашли ошибку? Выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.