18+

Сергей Боголепов

Сергей Боголепов

о том, как довести себя до ума

Текст: Любава Новикова
Фото: Вероника Стенякина
 
 
КС: Сергей Константинович, расскажите о том, как Вы учились. Всё‑таки ваша первоначальная медицинская специальность — врач-реаниматор — весьма далека от того, чем Вы сегодня ­занимаетесь.
 
Сергей: Ну, особенность мединститута как раз в том, что он теоретически готовит врача общего профиля. А реаниматором я стал потому, что Институт Мешалкина был рядом, я туда на практику бегал, и, работая со мной, главный анестезиолог Иван Павлович Верещагин сформировал такой красивый образ врача, который может всё, ничего не боится, отлично выходит из любых положений, — ну, крутой, как нынче говорят. Героический образ анестезиолога-реаниматолога стоял у меня перед глазами. Кроме того, сам Евгений Николаевич Мешалкин, впоследствии взявший меня на работу, имел неосторожность учиться у моего деда во втором мединституте. Что очень приятно сказалось на моей врачебной ­биографии.
 
Досье КС

Сергей Боголепов
Город: Новосибирск
Должность: психотерапевт
Интересы: карате-до Шотокан (черный пояс, 4 дан), классическая гитара, шахматы (1 разряд), классическая русская женская поэзия конца XIX — начала XX века, мотовездеходы ­«Ямаха».
 
КС: Так у вас медицинская ­династия?
 
Сергей: Нет, династия у меня как раз связана с историей римского права. Прадед так вообще был министром просвещения России, именно он придумал общаги для студентов. До этого их не было — студенты жили себе где‑то на стороне, развлекались, выпивали, ходили по девушкам, гоняли на рысаках. А на моем прадеде вольная жизнь закончилась — организовали для студентов общежития и в каждом поставили дядьку за ними присматривать. И дед, и прадед отлично знали латынь, но римское право на первых порах было на фиг не нужно советскому государству. А вот когда в конце войны делали новые программы для мединститутов, латынь потребовалась, и тут всплыл мой дед — ему дали ученую степень, дали кафедру, и Евгений Николаевич учился у ­него.
 
КС: При такой семейной истории выбрать медицинский институт было весьма смелым ­решением.
Сергей: В новосибирский медицинский я, в общем‑то, попал не преднамеренно: поступал в НГУ на исторический факультет, как и все мои предки, но меня не взяли, потому что я не был членом ВЛКСМ. Тогда я пошел в мед — и без проблем поступил. И если в школе был троечником, то в меде учился на одни пятерки — нравилось, что у меня получается то, что я ­делаю.
 
КС: После работы в институте Мешалкина в восьмидесятых Вы некоторое время работали в одной из клиник Чимкента. Как Вас туда‑то ­занесло?
Сергей: На самом деле я поехал в Чимкент, чтобы поднимать там карате, к тому времени у меня был синий пояс, что было круто — с зеленым поясом уже писали статьи в центральные журналы. Я съездил в Польшу, набрался опыта и переехал в Чимкент — работал в гипербарической реанимации, заодно основал клуб карате и очень хорошо ­зарабатывал.
 
КС: А в психотерапию Вы как ­пришли?
 
Сергей: К нам в реанимацию привозили много суицидников, а тогда было принято, как очнутся, вести их к психиатру. И психиатры меня заметили и сманили, сказали — ты толковый парень, а у нас 42 дня отпуска и 25 % к зарплате… В общем, я соблазнился. Но оказалось, чтобы получить специализацию в Алма-Ате, нужно заплатить, кому надо, а мне этого делать очень не ­хотелось.
И тогда я вспомнил, что, когда я еще работал в гипербарической реанимации, к нам приезжал выездной цикл из Москвы, и я познакомился со светской дамой, профессором Виолеттой Семеновной Бобрышевой. Произошло это так: я сидел на крыльце и читал письмо от Вольфганга Хартингера, каратиста из Австрии, а Виолетта меня за этим засекла и поинтересовалась, что это парень в такой дыре читает по‑английски. Я объяснил, и она говорит: «О, а не могли бы Вы устроить моего сына в секцию карате в Москве?» (тогда это было очень модно). Я сказал: да раз ­плюнуть.
 
Позвонил Касьянову, который в «Пиратах XX века» играл боцмана-каратиста, и Касьянов взял его к себе. Так что я написал Виолетте, что хочу официально получить специализацию психотерапевта. Она сказала — да нет проблем. На ученом совете подошла к Владимиру Рожнову, главному психотерапевту Советского Союза, и рекомендовала ему меня, мол, есть вот такой талантливый юноша в Чимкенте. Рожнов выписал мне именную путевку, я поехал в Москву и выучился на ­психотерапевта.
 
КС: И уехали обратно в ­Чимкент?
Сергей: Да, и работал главным наркологом Чимкента, потому что психотерапия — должна была иметь четкое приложение, частных психотерапевтов тогда не было. Правда, начальником мне быть не понравилось, это надо в пиджаках ходить с галстуками, а я это очень не люблю. Ну и руководить не так уж интересно — мне всегда больше нравилось другими вещами заниматься. Так что после смерти моего отца я переехал обратно в Новосибирск, и тут уже работал реаниматором скорой помощи в ­кардиобригаде.
 
КС: А ­карате?
 
Сергей: Карате я не бросил, параллельно преподавал, деньги зарабатывал. А врачом сначала просто на скорой работал, а потом занялся психотерапией онкобольных в новосибирском обществе «Вера». Это была очень интересная работа — работать с ­умирающими.
 
КС: Многие считают это тяжелой работой, на которой психологам и психотерапевтам очень легко ­«выгореть»…
 
Сергей: Мой постулат таков: если человек компетентен на своем месте, стресса и выгорания не будет. Когда ты не умеешь водить машину — ты выезжаешь на улицу, и у тебя сплошной стресс. А как только ты стал компетентным в вождении, ты спокоен. Когда я работал на скорой, мы выезжали на кошмарные ДТП, и — никакого стресса и выгорания, потому что мы точно знали, как и что мы будем ­делать.
 
КС: То есть, если человек испытывает выгорание, работая с человеческим страданием, — он не подходит для этой ­работы?
 
Сергей: Он просто не умеет ее делать. Если психолог работает в горячей точке и выгорает — значит, он некомпетентен, его жизненная философия, на которую он мог бы опереться, еще не сформировалась. А для того чтобы работать с умирающими больными, психолог должен быть на 50 % священником, потому что пациенты будут задавать такие вопросы, на которые среднестатистический российский психолог будет разводить руками. На остальные 50 % — пожалуйста, будь хорошо обученным врачом-психотерапевтом или хорошим кризисным ­психологом.
 
КС: А как быть с тем, что профессия формирует в человеке определенные качества — тот же профессиональный ­цинизм?
 
Сергей: Тут всё тоже очень просто — у хороших врачей нет профессионального цинизма. Зачем он им нужен? Если как защитная реакция — то от чего защищаться классному спецу? Кто на него ­нападает?
 
Вот одна из моих историй. Я — начинающий анестезиолог-реаниматор в Мешалкина. Иван Павлович, мой начальник, убрал меня с операции и поставил в рентген-зондирование — это рентген-операционная, где хирург вводит в человека всякие катетеры и трубки, пропихивает через бедренные артерии, доходит до сердца, меряет давление. Гнусная в целом процедура. Мне было сказано — защищай больного, чтобы хирург с ним не ­переборщил.
 
Так вот, работаем, я за хирургами слежу и спокойно беседую с пациенткой в таком духе: «Тебя как зовут?» — «Татьяна» — «А по отчеству как?» — «Петровна». И тут я говорю — сейчас хирург полезет к сердцу, я тебя усыплю. И усыпляю. А потом Татьяна приходит в себя и говорит — а вы ко мне еще придете? Все в операционной начали ржать — девушка хорошая, мол, заходи еще. И я к ней действительно приходил, болтал понемножку, она влюбилась в меня, и первые цветы я от нее получил. А у нее оказался лимфогранулематоз — ничего не сделать. И меня тогда так проняло, что я шел домой через лес и на все деревья, какие мне по дороге встречались, ­натыкался.
 
Это я к тому, что прикипать нельзя, надо относиться к пациентам профессионально. Кроме того, у врача должна быть концепция понимания общебиологической динамики: они мучаются от того, что у них умер пациент, пока не понимают, что сами тоже умрут. Теоретически осознают, но не понимают. Ну, грубо говоря, умрет пациент через год, а вы, например, через 20 — осознание своей смерти через эти примерно 20 лет должно присутствовать. Вот тогда всё становится на свои места: вы с пациентом в одной лодке, и жалости тут нет места — только желание ­помочь.
 
КС: Были ли случаи, когда Вы, уже будучи психотерапевтом, работая с клиентами, использовали какие‑то нестандартные ­приемы?
 
Сергей: Во-первых, нет стандартов, во‑вторых, нет приемов. Да и потока пациентов у меня, поскольку я не живу за счет консультаций, тоже нет — есть просто люди, которые со мной договариваются встретиться. Я обычно работаю с теми, кто мне по‑человечески нравится, и секрет заключается в том, что я ничего им не навязываю, никакие новые идеи. Я думаю, у каждого человека есть свои сильные стороны, благодаря которым он пришел ко мне на прием живой и относительно здоровый. Он, как и все, чего‑то хочет в этой жизни. Мы с ним разговариваем и находим стратегию, при которой в данных условиях он может получить больше, чем сейчас получает. Думаем о вещах, которые он мог бы в себе развить, чтобы позволить себе перейти на уровень выше и получать от жизни больше ­кайфа.
 
КС: И как же это ­сделать?
 
Сергей: А вот тут надо быть квалифицированным специалистом, потому что ты должен уметь слышать человека, то, что он не сказал. И даже если он говорит «да», ты должен в этом услышать «нет», если оно ­присутствует.
 
КС: А если человеку в принципе комфортно жить так, как он ­живет?
 
Сергей: Если человеку комфортно жить, как он живет — он ко мне просто не придет. У нас же к психологу приходят только тогда, когда появляется четкое ощущение, что что‑то не так. Человек, дошедший до двери психолога, уже поставил себе «минус», а до этого нехило так поварился «в собственном соку», помучился, поразмыслил, надо ему это ли не ­надо.
 
КС: С какими проблемами к Вам чаще ­приходят?
 
Сергей: Все внутренние конфликты людей, с которыми я работаю, можно разделить на истинные и ложные. К примеру, такая ситуация: женщина любит своего единственного ребенка, которого завела от отчаяния лет в 25–30, и тут ей лет в 35–40 попадается мужчина, непьющий, работящий, любящий и понимающий, но он говорит — дорогая, я хочу с тобой жить, но вот ребенок мне от другого мужика не нужен. Вы знаете, есть такое дурацкое мнение, что если мужчина любит женщину, то он должен «в нагрузку» любить ее ребенка, маму, собаку и так далее. Так вот, ничего подобного — мужчина часто может любить только женщину и не любить всех остальных ее близких, это нормально. И вот бедная женщина разрывается между ребенком, которого она точно не бросит, и этим мужчиной, без которого ей жизнь не мила. Это в чистом виде истинный конфликт, для него нельзя выработать систему поведения, которая приведет сразу к двум целям, а боль, которую человек испытывает, безуспешно пытаясь это сделать, ­безумная.
 
Я был в такого рода ситуации и в 19 лет, и в 42 года, и особенно люблю работать с людьми, их переживающими, потому что сам в свое время с ними ­намаялся.
 
КС: А ложные конфликты — это ­какие?
 
Сергей: А это, например, когда человек хочет быть красивым, стройным и изящным, но при этом страшно любит пельмени. Система моего поведения как психотерапевта тут проста: да ешь ты свои пельмени, но займись хоть чем‑то при этом — пробеги стометровку, поподнимай железячки, пешком пройдись, поплавай. Или, например, женщина говорит: «Я должна была сидеть с детьми, и поэтому не могла позволить себе образование». А я ей: так в чем проблема, можно же получить заочное образование или поступить куда‑то очно, подождав, пока дети ­подрастут.
Особенность истинного конфликта в том, что со временем он исчезает и гаснет. Надо только острый период переждать, а дальше обычно меняются внешние обстоятельства, и смещаются собственные приоритеты. В ложном конфликте ситуация становится только хуже: чем больше ты ешь пельменей, тем меньше шансов, что ты сможешь поправить дело утренними ­пробежками.
 
КС: Что же делать с людьми, находящимися в ситуации ложного конфликта? Тянуть за ­уши?
 
Сергей: Им просто надо нарисовать картину того, что будет потом. Не надо этого бояться — такого человека надо спихивать с места, а не жалеть. Например, «пельменного» человека я буду спрашивать — сколько лет ты собираешься жить? Если он скажет — еще лет двадцать, я скажу, что если он будет прибавлять по два килограмма в год, то за десять лет набежит 20 килограмм. А за двадцать лет — 40. И так далее. Весил 70 кг — станешь весить 110. С гарантией практически. Если не больше. Хочешь быть таким? Нет. Ну, тогда давай разработаем систему: ты варишь себе столько же пельменей, сколько обычно, но половину отдаешь собачкам. И при этом три раза в неделю ходишь в ­тренажерку.
 
КС: Это идет вразрез с традиционным «принимайте себя такими, какие вы ­есть».
 
Сергей: Действительно, 90 % наших психологов говорят именно об этом. Но надо учитывать, что в России в психологи часто идут относительно несчастные дамы и мужчины, которые, отучившись на факультете, полагают, что они таким образом решат все свои проблемы, и при этом еще и испытывают некое превосходство над людьми, которые к ним пришли. Что этим людям нисколько не ­помогает.
 
Я видел женщину, которая позволяла себе много есть, — так она села в углу, а потом просто не смогла встать из-за своего лишнего веса, ей потребовалась помощь. Я прямо так и сказал — «мне дурно на Вас смотреть». А она — «да что, я с этим живу и люблю себя такой». Вопрос отпал — хочется тебе быть колобком, будь колобком. Но всё‑таки, я считаю, в жизни есть определенные «стандарты качества», по которым люди должны ­жить.
 
КС: Но это же стереотипы, а люди разные ­бывают.
 
Сергей: Ага, и понеслось. Именно поэтому у нас люди и ездят на автомобилях, от которых прямо во время движения колесо может отвалиться, — стандарты качества советского человека по прикручиванию колес сильно от немецких стандартов качества ­отличаются.
 
Немцы, кстати, не педанты и не перфекционисты. Они просто очень практичны. Если вы остановитесь в немецкой гостинице, вряд ли там будут поклеены обои так, чтобы рисунок на них совпадал. Зато эти обои будут чистые, ванна будет без сколов, и кран не будет течь. А вот у нас наблюдается национальная неспособность что‑либо доводить до ­ума.
 
Пока я работал в новосибирской скорой, побывал в каждой ванной комнате района, к которому наша служба была привязана, — заходил мыть руки и такого навидался! Хотите понять, что такое русский человек — зайдите к нему в сортир: ржавый бачок под потолком, по углам паутина, всё отваливается, с потолка течет… Вот как с человеком вести занятие по личностному росту, если он на это занятие приходит из этого своего ­сортира?
 
А между тем это тоже элемент построения собственного счастья — не ремонт в ванной комнате, конечно, а умение доводить вещи до определенного стандарта качества. А когда довел — уметь испытывать длительное устойчивое удовлетворение от сделанной работы. Меня, признаться, до сих пор греет приятное чувство, что я добился 4 дана в карате Шотокан, достиг первого разряда в шахматах и, наконец, сыграл «Аргентинское танго» испанского композитора Калатауда на классической гитаре. Также, я считаю, терапевтически полезно окружать себя качественными предметами быта — не надо покупать обувь по принципу «сезон протянет» (и носить ее потом пять лет, даже когда она уже каши просит). Я, к примеру, очень люблю хорошие кроссоверы и трачу на них приличные, но не безумные ­деньги.
 
КС: Взаимоотношения с людьми тоже должны быть качественными? И в чем должно проявиться это качество — в крепкой дружбе и семейных ­отношениях?
 
Сергей: Я, наверное, вас огорчу, но тут тоже мимо: русские абсолютно безграмотны в социализации. Да, нас с детства учили, что у человека должны быть верные друзья. Такие, чтобы при необходимости вынесли тебя из боя на спине. «Боев» на самом деле у нас полно — что ни день, то история. Так что у нас действительно формируются очень сильные дружеские связи. Звучит прекрасно, и, казалось бы, чего тут ­плохого.
 
А плохо то, что русские люди тратят очень много сил на то, чтобы сформировать этот узкий круг, укрепить его и… запереть себя там. Что, во‑первых, приводит к очень низкому уровню обмена информацией: даже анекдот невозможно рассказать, потому что вы все его уже знаете. Во-вторых, привычка формировать тесные круги общения приводит к развитию страшнейшей коррупции: ты получаешь некоторые вещи бесплатно и распределяешь их в своем кружочке, а люди извне не имеют никаких шансов эти блага получить. В-третьих, замыкание в собственном тесном кругу способствует развитию ксенофобии: человек элементарно не доверяет людям извне, потому что привык полагаться на близких (да и с теми отношения не то чтобы очень, но их всё равно не бросают, потому что семья и друзья — это святое). И начинается — весь мир против нас, все враги, мы плечом к плечу будем против них драться… И это ­повсеместно.
 
КС: А как ­надо?
 
Сергей: А надо российского человека научить (и тогда обязательно будет всем счастье) формировать слабые связи: вы знаете меня, я знаю вас, мы идем по улице и друг другу улыбаемся, при случае, сделаем друг другу что‑то хорошее и обменяемся информацией. Но отличие слабой связи от сильной в том, что мы друг друга не грузим: я не полезу к вам ночью в окно, и, если вы меня не поздравите с Днем защитника Отечества, я не ­обижусь.
 
Для того чтобы развиваться, нужно общаться не только с людьми, которые вам близки, но и с людьми, которые в корне от вас отличаются, тогда будет происходить развитие (это не значит, что связи должны быть только слабыми — без крепкой дружбы мы тоже что‑то теряем, но это другая сторона медали). Если представить круги наших знакомых, можно обратить внимание, что они как мишень: близкие — в центре, потом круг слабых связей, потом просто люди, которых мы когда‑либо видели, и много-много людей совершенно незнакомых. И мы почему‑то все время, напрягая зрение, смотрим в самый центр этой мишени, несмотря на то что ближе к периферии ходят очень хорошие люди, которые умеют много чего такого, чего мы не ­умеем.
 
КС: И в итоге люди жалуются на одиночество и скучную ­жизнь.
 
Сергей: А это опять ложный конфликт: если жизнь скучная — давай просто начнем с изучения английского языка. Только на курсы не ходите — много денег потратите и переложите ответственность за свое произношение на репетитора. Есть такая программа «Полиглот», она мне не очень нравится, но там за 16 часов переводчик Дмитрий Петров нормально английские глаголы выдает. Какое‑то время усваиваете, а потом спокойно читаете книги на английском, хотите детективы, хотите комедии — главное, чтобы было интересно. Непонятные слова карандашиком переводим прямо в тексте на полях. Потом заводим себе скайп — и начинаем общаться на английском с кем угодно, на какую угодно тему. Что непонятно — просим там же написать, мы ведь с письменного переводить уже умеем. И вот уже разговорный язык сформировался. А там уже резко поменялось восприятие мира: как только люди осваивают какой‑то новый язык, они понимают, что существует на свете и другая жизнь — мир открывается, и ты в него можешь ­войти.
 
КС: Сейчас же переводчики есть — перевел, что тебе непонятно, и читай на ­здоровье.
 
Сергей: А это не то — ты должен сам в своем мозге эти мысли сформировать. Вы знаете, у нас сейчас фиксируется много случаев раннего слабоумия. А между тем одно из средств борьбы с болезнью Альцгеймера, вкупе с решением логических задач, — это изучение иностранных ­языков.
 
Иностранный язык — это вообще очень мощный фактор. Однажды я ехал на поезде из Берлина в Варшаву, с очаровательным поляком. И мы развлекались с ним — он по ту сторону стекла говорил, а я угадывал, на каком языке он говорит. Он знает немецкий, английский, польский, русский немного. Мы с ним ехали, болтали, и я говорю — вы знаете, я в Варшаве останавливаюсь. Пойду гостиницу возьму, мне только на следующее утро в Москву. А он говорит — зачем гостиницу, поехали ко мне, ты у меня переночуешь, а я тебя завтра на вокзал отвезу. Так работают слабые ­связи.
 
КС: Профессионально расти слабые связи тоже ­помогают?
 
Сергей: Да. Считается полезным, когда специалист идет к более крутому специалисту за советом. И вот мне однажды захотелось поучиться у по‑настоящему классного психолога. Фрейд, Юнг, Фромм — я бы у них поучился, только их уже в живых нет. Так что я стал искать, кто есть на свете, кого бы мне хотелось послушать, и со мной вышли на контакт ребята из Норвегии, которые работали у известного американского психолога Вильяма Глассера по методике «терапия реальности». В то же время американцы, с которыми я дружил, прислали мне книги Глассера, я их почитал и начал расспрашивать норвежцев с умным видом, что да как. В конце концов, норвежцы рассказали Глассеру, что в России есть врач-психотерапевт, который хотел бы у него поучиться, и мэтру эта идея понравилась. Он мне прислал все книги, все видео и все материалы, даже книгу в гранках, которая не была еще напечатана, и сказал — как освоишь, приезжай ко мне в Лос-Анджелес, я тебя лично буду ­учить.
 
Ну, было бы сказано, я всё за два месяца прочитал, виза уже была, долетел из Москвы до Лос-Анджелеса и стал учиться — жил у Глассера дома, и учил он меня прямо на кухне, я все записывал, что бы он ни говорил. Он занимался тем, что готовил кадры для распространения его метода, и он меня специально натаскивал, чтобы я потом по миру эти семинары проводил. Но, честно говоря, я не сильно в это дело упирался: это же надо крутиться, везде себя рекламировать, а я не очень публичный человек, так что решил это делать, не сильно напрягаясь. Провел первые десять семинаров, а потом Владимир Юрьевич Завьялов, мой друг и профессор, дал мне своих курсантов-психологов, с ними и ­вожусь.
 
КС: Чуть ранее Вы говорили о том, что умение довести что‑либо до ума и потом длительное время этим гордиться — это одна из составляющих счастья. А сколько всего надо кусочков пазла сложить, чтобы почувствовать себя ­счастливым?
 
Сергей: Вообще, если выдавать рецепт счастья, то это часов на пять-шесть, а то и больше — слишком много всего. Во-первых, чтобы человек был счастлив, он должен минимум один час в день посвящать чему‑то приятному: ваше тело должно получать приятные навыки, во рту у вас должны быть приятные вещи, вокруг приятные цвета и запахи — это не очень сложно получить. Во-вторых, у вас должны быть активности, от которых мурашки по коже — можно прыгнуть с тарзанки или принять контрастный душ, например. В-третьих, должен быть обязательно аспект новизны, что‑то новое должно появляться. И так далее, тут можно долго перечислять, но в целом, чем более полной жизнью вы живете, тем более вы ­счастливы.
Одна из важнейших составляющих счастья — у вас должны быть некие социальные задачи, которые помогали бы сознавать, что вы живете не зря. Не обязательно спасать мир — вы вполне можете делать то, что вам по силам. Один раз я шел по новосибирскому Академгородку и увидел, как какой‑то мужчина старательно высаживает у своего дома зеленую канадскую травку. Я, конечно, остановился и говорю ему: «Мне очень нравится, что Вы делаете, как Вас зовут?». «Вадим», — говорит мужчина. «Вадим, Вы делаете очень нужное дело». И тут он мне говорит: «Я так давно ждал этих слов». Понимаете? Вы можете делать всё что угодно — учить детей вышивать крестиком, сажать деревья, главное, чтобы вы себе в мозгу могли поставить галочку, что делаете полезное, значимое ­дело.
 
КС: Это может с работой ­совпадать?
 
Сергей: Может, но, к сожалению, 70–80 процентов российских людей сейчас работают на тех работах, которые не приносят удовлетворения. От этого и «стрессы», и «выгорание» — они просто делают деньги, желая жить не хуже других, но они не испытывают удовлетворения от того, что делают. Разговаривал с дамой, которой продавал свою предыдущую квартиру, она очень благополучная девушка, ездит на новой машине, работает региональным представителем, в месяц 150–200 тысяч зарабатывает, но при этом она очень уничижительно о себе говорит. Она себя нигде больше не находит, это видно по ней, у нее нет удовлетворения собственной жизнью. А надо, чтобы было. Знаете, я никогда не был супербогатым олигархом, но всегда был при деньгах благодаря тому, что у меня есть такая дурная идея в жизни — человек не должен запираться в одной профессии и делать одну только карьеру, он должен попробовать как можно больше. В том числе и в профессии. Я вот вчера проводил семинар для психологов, и сразу много человек сказало: «Мы тоже хотим много чего в этой жизни наесться». Я говорю — ребята, а что вам мешает‑то? Идите и ­ешьте.
 
КС: Люди думают, что это их ПРИЗВАНИЕ, а у нас считается, что, имея ПРИЗВАНИЕ, размениваться на мелочи вроде как ­нехорошо.
 
Сергей: Дело в том, что люди отождествляют себя с профессией. Например, «я урожденный врач». Или «я урожденный сантехник». Это полный идиотизм. Нужно понимать, что профессия — это всего лишь социальная роль, которую ты играешь. Ты ни в коем случае не должен быть хорошим сочувствующим врачом, но ты должен великолепно играть эту роль. Будешь сильно сочувствующим — начнешь отождествлять себя с клиентом и, как следствие, будешь лить вместе с ним слезы с ­­соплями.
 
Вот, например, уже позже, когда я работал в новосибирской скорой, очень любил ходить на наш пляж — ходил там, загорал себе с утра до вечера и демонстрировал накачанную мускулатуру. Вдруг по радио объявляют — такой‑то, пройдите к радиорубке. Я иду по пляжу, сквозь подозрительное бурчание отдыхающих, там стоит скорая с медсестрой, которая подает мне халат и операционные штаны. На этом пляжный юноша кончается — начинается доктор Сергей Константинович, с полной ответственностью. И он играет эту роль до девяти часов следующих суток, пока не закончится его смена. После этого он выходит, снимает халат и идет себе на пляж дальше. Это — правильный ­подход.
 
КС: Но пациенты‑то, встречая Вас на улице, помнят, что Вы ­врач.
 
Сергей: Умные пациенты — не помнят. В обществе, конечно, есть стереотип — ты врач, посмотри‑ка, что там со мной. Но, знаете, знакомый анестезиолог рассказывал, что когда уходил в отпуск, он садился в купе поезда и никому никогда не говорил, что он врач. И других так же учил. Ну, конечно, клятва Гиппократа и всё такое, но если не нужно никого спасать — зачем тебе постоянно играть роль доктора? Ты должен просто хорошо играть свою роль, когда это надо. Актеры же выключаются. Отыграл — и ­уйди.
 
КС: Так некоторые же не умеют ­выключаться.
Сергей: Да это неправда — все в детстве играли в шпионов и так далее. Когда мама из окна кричала «Домой!», ты же не шпионом со двора уходил. Умение переключаться заложено в человеке с детства. Проблема в том, что взрослая жизнь у нас ассоциируется с работой, с призванием: вот твоя работа, и ты ее работаешь до старости. Если человек беден психологически и духовно, он эту работу как ту самую шинель будет таскать, потому что больше у него за плечами ничего нет. Без «шинели» ты никто, и потому быть без «шинели» человек не хочет. А я вот, например, всегда мог снять свой халат и надеть кимоно — это тоже «шинель», но покруче, и она может быть далеко не ­одна.

5627 просмотров

Поделиться ссылкой с друзьями ВКонтакте Одноклассники

Нашли ошибку? Выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.