Дмитрий Бичев

Справка:

Название клиники — французское слово charité —  переводится как «милосердие». Изначальным поводом для основания клиники в 1710 году стали опасения короля Фридриха I, что эпидемия чумы, захлестнувшая Европу, дойдет и до Берлина. Однако в итоге эпидемия так и не захватила город, остановившись в области Укермарк к северо-востоку от ­него.

 

Сегодня клиника «Шарите» является крупнейшей университетской клиникой Германии и Европы: она состоит из более чем 100 клиник и институтов, которые объединены в 17 центров. Клиника ежегодно обслуживает около миллиона пациентов амбулаторно и почти 130 тысяч стационарно, располагая 3213 местами для стационарных пациентов. В клинике заняты около 13 000 сотрудников, 3 736 из них — врачи и ­ученые.

 

«Шарите» — не только старейшая и крупнейшая, но и знаменитейшая клиника Германии: больше половины лауреатов Нобелевской премии в медицине и физиологии учились или работали именно здесь (Эмиль фон Беринг, Роберт Кох, Пауль Эрлих). Известна клиника и своими пациентами — в разное время в «Шарите» проходили лечение Борис Ельцин, Михаил Горбачев, Эдуард Шеварднадзе, Ангела Меркель, Юлия Тимошенко и многие ­другие.

КС: Дмитрий, традиционный вопрос — почему вашей специальностью стала онкогематология? Как ее выбрали, где ­учились?

 

Дмитрий: Учился я в Воронеже, в Воронежской медицинской академии имени Бурденко. Окончил педиатрический, но педиатром поработать не вышло по ряду причин. А онкология включает в себя и терапию, и связи с другими областями медицинского знания, в том числе различные подотрасли хирургии, радиологии, кардиологии, гастроэнтерологии. Меня привлекло то, что онколог является связующим звеном между целым рядом специалистов. Хотя в России, по сути дела, я и не работал: окончил только интернатуру и после этого уехал в Германию для продолжения своего профессионального совершенствования в клинике ­«Шарите».

 

КС: Как же получилось туда ­попасть?

 

Дмитрий: Наша академия предоставляет студентам возможность пройти практику в Германии, после которой — если всё сложится с финансированием, найдется место в клинике и у студента будет желание уехать — есть шанс приобрести новый профессиональный опыт в условиях немецкой медицины в рамках длительной стажировки. Потребность в медиках там велика — если в Германии потеряешь работу как инженер, ты можешь ее потом и не найти, а если потеряешь работу как врач — быстро найдешь другую. Одной из причин нехватки специалистов является то, что немцы стараются сэкономить на медицинском образовании — оно у них одно из самых дорогих. Так зачем на него тратиться, если можно выписать готовых специалистов — пусть и не слишком опытных — из‑за ­границы?

 

В общем, мне удалось приехать сюда на стажировку для дальнейшего профессионального развития. Изначально пригласили на три года, затем еще на год. Первые четыре года я был в статусе гостевого врача, сейчас уже имею официальный контракт и последние два года работаю в клинике как резидент. Если вы смотрели сериал «Скорая помощь», где уже немолодые доктора всё еще называются «резидентами», вы представляете, какой долгой может быть резидентура, прежде чем закончатся ротации в других отделениях и резидент станет врачом-­специалистом.

 

КС: Пришлось ли Вам, как иностранному врачу, по приезде в Германию подтверждать ­диплом?

 

Дмитрий: Все жители «третьих стран», к которым относится и Россия (это официальный термин, которым в Германии обозначаются все страны, за исключением Евросоюза и еще небольшого списка государств), должны подтверждать свой диплом, причем в каждой немецкой земле правила подтверждения диплома несколько отличаются. И я его подтвердил — это было в форме экзамена, наподобие ГОСов в вузе. Хочу отметить, что в настоящее время это стало сложнее, чем несколько лет назад: на законодательном уровне были приняты изменения, затрудняющие процесс подтверждения диплома для докторов из «третьих ­стран».

 

КС: Расскажите о своих первых днях работы в Германии. Немецкий‑то знали, когда приехали, или пришлось экстренно доучивать ­язык?

 

Дмитрий: После двух студенческих практик в Германии я знал, куда еду, с чем столкнусь, что, где и как там происходит, так что мне было довольно легко включиться в работу. Немецкий язык я знал, учил его и в школе, и в институте, и потом, когда в медицинскую академию приезжали немецкие гости, участвовал вместе с другими студентами в переводе их статей, презентаций и синхронном переводе их лекций. Но знать и переводить — это одно, а говорить самому что‑то дельное и спонтанное — куда ­сложнее.

 

Безусловно, первые две-четыре недели мне было непросто — поначалу сложно перестроиться, слышать только немецкую речь, понадобилось некоторое время, чтобы к этому привыкнуть. Благо в терапии языковой практики больше чем достаточно — разговариваешь и ­разговариваешь…

 

КС: Вам сразу доверили консультирование и прием ­пациентов?

 

Дмитрий: Да, я сразу был такой же врач, как и мои немецкие коллеги, и имел право делать то же, что и они. Более того, я обязан был это делать. Основная задача заключалась в том, чтобы понять основы онкологической, гематологической помощи, особый подход к данным группам пациентов. Занялся самообразованием, выучил, усвоил. А в остальном всё было довольно‑таки легко — я с самого начала делал то, что и другие доктора. И если какие‑то навыки отсутствовали, например техника пункции костного мозга, то мне это было быстро показано, я попробовал и, научившись, дальше делал уже ­самостоятельно.

 

КС: Была ли какая‑то разница в медицинском подходе по сравнению с Воронежем? К чему пришлось привыкнуть в берлинской ­клинике?

 

Дмитрий: В Германии доктора более широкого профиля — им разрешено производить больше вмешательств, чем предполагает их специальность. Допустим, я, как врач-онколог, к кардиологии не имеющий никакого отношения, вправе записать и расшифровать ЭКГ, взять анализ крови, поставить диагноз «инфаркт миокарда», начать терапию и связаться со специалистом, который продолжит специализированное лечение. При наличии хирургической патологии я также вполне могу сам провести первичную диагностику и потом уже обратиться к ­хирургу.

 

КС: Такая полифункциональность специалиста ускоряет процесс приема или усложняет ­его?

 

Дмитрий: Вначале в чем‑то это было сложнее, но как раз это и нравилось, что я не ограничен узкой областью, а могу широко смотреть на ­заболевания.

 

КС: В России достаточно много рабочего времени врача занимает «бумажная» работа. Как обстоят с этим дела в ­Германии?

 

Дмитрий: В Германии доктора, так же как и в России, зачастую используются не по назначению. Примерно пятую часть своего времени я трачу на задачи, которые мог бы решить человек вообще без высшего образования, если он натаскан на решение рутинных телефонных и бумажных вопросов. Многое из того, что могла бы сделать медицинская сестра или человек, не имеющий медицинского образования, делается докторами. И если бы это время можно было сэкономить, наняв малоквалифицированных работников, Германии требовалось бы куда меньше ­докторов.

 

КС: Есть мнение, что западная медицина лучше российской, и мы привыкли равняться на Запад, смотреть туда с завистью. Насколько это ­так?

 

Дмитрий: Если говорить о том, где хотелось бы лечиться лично мне — разумеется, в Германии. Здесь не изобретают велосипед, здесь действуют в рамках стандарта, и это, на мой взгляд, правильно: изобретать велосипед следует профессору, который на своей проблеме собаку съел. А простому доктору нужно просто и быстро ­действовать.

Но есть и другая сторона медали: медицинская помощь в Германии — это как конвейер по ремонту роботов, и ты на этом конвейере работаешь, выполняя свои функции. С каждым годом это всё более и более выраженно — клинике нужно зарабатывать деньги, и ей приходится на это идти. Больше пациентов, меньше время пребывания в стационаре, нужно быстрее выписать, чтобы повысить оборот койко-­места.

 

КС: Насколько это хорошо для ­пациентов?

 

Дмитрий: Для пациентов это плохо, разумеется: они получают помощь относительно быстро, но у них нет шанса выздороветь в стенах больницы и получить лечение дополнительного заболевания. Если заболевание Б не имеет важного значения для излечения заболевания А, с которым поступил пациент, оно не будет «раскручено», и он с ним будет просто ­выписан.

 

КС: А человеческие отношения от этого ­страдают?

 

Дмитрий: Нет. Быть вежливым немецкому врачу необходимо, и, надо сказать, это обоюдный процесс — мы культурны и вежливы и ожидаем к себе такого же отношения. Понятно, что если у пациента что‑то болит, он не будет мне улыбаться и кидаться в объятья, но откровенное хамство здесь абсолютно недопустимо. Я видел пару раз людей, хамивших докторам, — их практически сразу выписывали, без вопросов, кто бы это ни был и какая бы «золотая» страховка у него ни ­была.

 

КС: В свете того, что Вы рассказали — Вам с пациентами проще или так же, как в ­России?

 

Дмитрий: В этом смысле — проще, потому что если объяснить им принцип, рассказать, чего я хочу от них добиться, они четко выполняют мои указания, возможно, часто бездумно. Немецкие пациенты, в общем, комплаентнее: они знают, что платят за страховку, поэтому у них к своему лечению отношение куда более серьезное. Если говоришь человеку — пропейте три месяца вот это, а потом приходите снова, он чаще всего пропьет и придет, когда сказано. Люди, конечно, тут тоже разные бывают, как и у нас — есть и алкоголики, и те, кто вообще живет одним днем. Но по большому счету в Германии более благожелательное отношение пациентов к врачу, чем в России. Хотя они подчас бывают куда более требовательны и хотят разных странных ­вещей.

 

КС: Каких, ­например?

 

Дмитрий: В основном это связано с их непоколебимой верой в мощь современной медицины. Да, немецкая медицина может многое, но всё же есть некоторые пределы, с которыми пациентам сложно смириться, — они считают, что врач способен совладать с любой болезнью. Например, нередки такие диалоги: «У меня рак?» — «Да». — «А за месяцок мы его вылечим?». Приходится объяснять: не факт, что «за месяцок», и даже не факт, что ­вылечим…

 

КС: В России, мне кажется, чаще встречаются фаталисты, которые запускают, не приходят, что‑то не там вылезло — ну и ладно, само ­пройдет…

 

Дмитрий: Здесь тоже запускают, и не приходят, и лечатся у гомеопатов и в параклиниках, где занимаются совершенно неапробированными методами лечения. Мне кажется, что у каждого народа есть небольшие культурные особенности, но в остальном все люди и их реакции на среду одинаковые. Так что немцы в целом такие же люди, как мы, просто у них чуть‑чуть другая культура, больше порядка и структуры и чуть больше промыты ­мозги.

 

КС: Стремление доверить себя шарлатанам у нас обычно связывается с низким уровнем ­образования…

 

Дмитрий: Если это так, то в Германии всё наоборот: здесь люди с более высоким уровнем образования чаще попадаются на удочку шарлатанов, витают в облаках, ищут «волшебную таблетку» — в общем, горе от ума. А простые работяги чаще идут к врачу и четко выполняют его ­предписания.

 

КС: В России пациенты часто считают, что им все всё должны, и бесплатная медицина обязана их лечить и за ручку водить. В Германии не ­так?

 

Дмитрий: Так, но мало ли что пациенты считают — реальность‑то другая: к врачу-специалисту на прием не попадешь, скорая тоже не ездит по всяким пустякам. На скорой обычно приезжает даже не фельдшер, а аналог младшего медработника, доктора выезжают только на особые тяжелые случаи. Если непосредственной угрозы жизни не было или это не совсем медицинская процедура, врач скорой вполне может заставить вызвавшего заплатить за вызов из своего кармана — просто сообщит в страховую, что человек воспользовался услугами врача при ненадлежащих обстоятельствах, и страховая с удовольствием выставит счет. Так что жизнь простых пациентов здесь ничем особо не отличается, только связана с большим количеством правил. В общем, наивно было бы думать, что ты эмигрировал — и сразу попал в страну молочных рек и кисельных берегов. Простому человеку везде нелегко, будь то Германия, Сомали, США, Китай или ­Россия.

 

КС: Как организовано врачебное общество в ­Германии?

 

Дмитрий: Надо сказать, оно здесь хорошо спаяно и эффективно защищает свои права — у врачей очень сильные профсоюзы. За последние годы, начиная с 2006‑го, они заметно улучшили свое положение: если до этого немецкие доктора — начинающие и резиденты — получали реально маленькие деньги, ненамного больше, чем уборщицы, и имели при этом довольно тяжелые условия труда, то восемь лет назад профсоюз добился повышения заработной платы и еще кое‑каких преференций. Сейчас, правда, ситуация снова начала ухудшаться, из‑за того что, возможно, денег не хватает в системе, а запросы велики, да и стандарты оказания помощи высокие. Система слегка буксует, это ­чувствуется.

 

КС: Остается ли у Вас время заниматься ­наукой?

 

Дмитрий: Врачу-резиденту, особенно в университетской клинике, заниматься научной деятельностью необходимо, и я ею занимаюсь по мере сил: участвую в проведении целого ряда клинических исследований — третьей фазы, второй фазы, есть даже исследования первой фазы, к которым я причастен. Исследования сформатированы так, что они ведутся в рамках повседневной деятельности, всё поставлено на ­поток.

 

КС: У нас ситуация с исследованиями сегодня несколько ­другая.

 

Дмитрий: Россия сейчас участвует в некоторых западных исследованиях и проводит ряд своих, но для страны, которая говорит о важности инноваций и модернизации, этого явно недостаточно: если посмотреть на мировую карту исследований, Россия выглядит пустоватой территорией, вроде Африки, — и это надо исправлять. Дело тут даже не в престиже страны: во‑первых, это прибыльно, во‑вторых, развивает собственную научную среду, в‑третьих, это отличный шанс стать территорией конкурентного ­роста.

 

России надо пойти по пути резкой модернизации, и тогда Европа к нам потянется: сегодня Запад зачастую связан по рукам и ногам своими этическими комитетами, и из‑за этого исследования значительно тормозятся. В той же Германии данная область очень зарегулирована, и нужно пройти через серьезные бюрократические процедуры, чтобы начать клиническое исследование. Я думаю, Россия могла бы реально провести в жизнь те инновации, о которых говорит наше правительство, если бы у исследователей было больше возможностей воплощать в жизнь свои планы. Главное — не нарушать УК, а в остальном многое можно было бы разрешить, в том числе в области ­биотехнологий.

 

КС: В России тоже немало довлеющих этических принципов, причем как светских, так и ­религиозных.

 

Дмитрий: Жаль, а это был бы шанс. Надо смотреть в будущее, а будущее за биотехнологиями, в которых человечество очень и очень нуждается. Вот в Америке, например, есть фирма, которая начала секвенировать геном частных лиц и исследовать его на предмет предрасположенности к различным заболеваниям, причем весьма дешево. А потом FDA (Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов, — прим. ред.) запретило им заниматься этим на территории страны, мотивировав это тем, что людям многого не стоит знать, потому что они могут принять неправильное решение, испугаться и так далее. То есть определять генетическое происхождение — сколько угодно, а предрасположенность к заболеваниям — ни-ни. Общество почему‑то инфантилизируют, представляя взрослых людей беспомощными малышами, о которых надо заботиться. И это, я считаю, неправильный ­путь.

 

КС: Где проще быть патриотом — в России или за ее ­пределами?

 

Дмитрий: Не знаю, трудно сказать. Я всегда был патриотом, и хотя понимаю, что в России есть определенные сложности, — это моя Родина, она обладает громадным потенциалом, который до сих пор не растрачен. Я считаю, у нас немало шансов на достойное и даже хорошее будущее — при условии, что на уровне государства будут приниматься правильные ­решения.

 

КС: Чтобы переехать в Германию, вам с женой пришлось оставить в Воронеже семью и друзей. Легко ли далось это ­решение?

 

Дмитрий: Да, нелегко, но я хотел достойной жизни для себя и своей семьи, так что другого выбора у меня не было. Конечно, в документах было сказано «с целью дальнейшего возвращения и работы в воронежских клиниках», но на самом деле в Воронеже меня как специалиста никто не ждал. Уехать в Германию — это была отличная возможность, которую мне предоставила медицинская академия, и я ею ­воспользовался.

 

КС: Вы поженились в ­России?

 

Дмитрий: Да, и потом жена переехала со мной в Германию, с нуля выучила немецкий и сегодня заканчивает обучение в магистратуре одного из берлинских университетов. В общем, всё у нас нормально. Главное — голова на плечах, внимательное изучение местных законов и работоспособность, если это есть, всё идет ­хорошо.

 

КС: В Германии у вас с женой уже организовался немецкий круг ­общения?

 

Дмитрий: Круг общения есть — в основном это или наши соотечественники, или другие иностранцы в Германии. А среди немцев… Конечно, мы иногда выходим выпить пива или еще куда‑нибудь с немецкими коллегами, но так чтобы прямо дружба — здесь это не принято, все члены общества довольно атомизированы. Так что никаких друзей-немцев у меня здесь нет, и вряд ли будут, с учетом немецкого ­менталитета.

 

КС: Как в целом, по Вашим наблюдениям, живется русским в ­Германии?

Дмитрий: Как и везде — кому как. Кто‑то всю жизнь сидит на социалке и считает, что вытащил счастливый билет. Кто‑то работает, но не смог найти себя, потому что его профессия была неконкурентна — в основном это гуманитарии или узкие специалисты, не востребованные здесь. Они тоже ищут пути заработка — кто‑то уборщиком работает, кто‑то плитку кладет, если ему удалось получить на это разрешение. В Германии, кстати, требуется разрешение на любого рода экономическую деятельность — нельзя просто так, частным образом, класть плитку или штукатурить. Даже бутылки нельзя собирать — это карается если не тюремным заключением, то штрафом точно, потому что считается незаконной предпринимательской деятельностью. Я не ­шучу.

 

КС: Охотно ­верю.

 

Дмитрий: Вот такая здесь жизнь. Еще есть ученые, врачи и люди технических специальностей — они могут найти в Германии хорошую работу и жить весьма достойно. Но опять же не всем это удается, и потому кто таксистом работает, кто кровельщиком, кто каменщиком, и их жизнь далеко не сахар — живут от зарплаты до зарплаты. Вот в России, например, человек, профессионально кладущий кафельную плитку, или дальнобойщик, может быть уважаемым и состоятельным человеком: дом полная чаша и денег достаточно, чтобы много чего себе позволить (побольше многих докто-ров). А здесь это люди, которые концы с концами едва сводят — если они заболеют или в семье что‑то случится, это будет ­катастрофа.

 

КС: Можете ли Вы, как человек, проживающий в Германии и достигший определенных карьерных успехов, назвать Германию своим ­домом?

 

Дмитрий: Германия для нас стала домом, мы здесь обжились, с жизнью в Берлине связаны наши профессии, культурный досуг и вся остальная жизнь. Но если вдруг возникнет такая потребность, мы готовы в любой момент быстро переехать обратно. У нас с женой российское гражданство, и мы не собираемся его менять. Кто‑то, возможно, покрутит пальцем у виска, но вида на жительство достаточно. Без права голосовать ­обойдемся.

 

КС: Гражданство не меняете ­принципиально?

 

Дмитрий: Принципы здесь ни при чем, скорее, прагматичные соображения: сейчас в Германии в связи с последними политическими событиями сильна антироссийская пропаганда, и это может в перспективе закончиться чем угодно. Поэтому лучше иметь возможность в случае чего быстро отсюда уехать. Если возникнут проблемы — а я убежден, что это вопрос времени, так как мировой экономический кризис никуда не делся и «зеленые ростки» — лишь фикция, — последствия лучше встретить на родине, нежели в чужой ­стране.

 

КС: Какие еще возможности переехать в Россию Вы рассматриваете, кроме ­экстренных?

 

Дмитрий: Если российская медицина всё‑таки начнет возрождаться, в реальном смысле этого слова, если удовлетворение от труда будет соответствовать его внутренней сути, и я как специалист при этом буду нужен стране — я вернусь. Сейчас это вряд ли возможно: терпеть современную ситуацию в медицинском обслуживании я не ­готов.

 

КС: Есть ли у вас дети, и как Вы вообще видите воспитание своих детей в ­Германии?

 

Дмитрий: В Германии в каком‑то смысле детей воспитывать сложнее, потому что качество всеобщего образования постоянно падает, а преподавание естественных наук и вовсе находится на относительно низком уровне. Так что лично мне отдавать ребенка в типовую немецкую школу было бы ­страшновато.

 

Детей у нас пока нет, но если они будут, попытаемся сочетать в их воспитании местную культуру с российской. В немецкой культуре есть свои преимущества: немцы довольно прагматичны и зачастую больше делают, чем думают, а в России часто больше думают, а до дела не доходит. Я считаю, воспитывая ребенка, можно найти золотую середину. Тогда появится конкурентное преимущество, с которым ребенок выйдет в жизнь. Жизнь в капиталистическом мире — это джунгли, в которых выжить и преуспеть непросто — тут, как в сказке Кэрролла, нужно бежать очень быстро только для того, чтобы остаться на месте, а если ты хочешь куда‑то попасть — следует бежать в два-три раза ­быстрее.