Егор Колотов

Заведующий нейрохирургическим отделением Кемеровской областной клинической больницы нейрохирург Егор Колотов и его бригада не ждут чудес — они творят их своими руками: коллектив сибирских медиков стал лауреатом Всероссийского конкурса врачей 2013 в номинации «За проведение уникальной операции, спасшей жизнь человека», успешно поставив на ноги больного, поступившего в отделение в состоянии глубокой комы с гигантской мешотчатой аневризмой мозговой артерии. Хотя таких пациентов обычно сразу признают неоперабельными, а выживаемость с такой патологией до кемеровского случая была буквально равна нулю, нейрохирурги решились на операцию, прошли через долгий период реанимации — и спасли человека от верной ­смерти.

«Лично у меня было желание показать, в том числе и коллегам-нейрохирургам, что таких больных оперировать не только можно, но и нужно, особенно если человеку еще нет и 30 лет, — говорит Егор. — И если мы не будем оперировать и вытягивать молодых людей, мы и не накопим такой ­практики».

 

КС: Традиционный вопрос — как Вы стали ­хирургом?

Егор: Я единственный медик в семье, и помню день, когда захотел стать хирургом — это было в 4 классе. Поэтому без колебаний поступил в Кемеровский государственный медицинский институт. Получается, у меня осуществилась мечта ­детства.

К концу института определился, каким именно хирургом я хочу быть — начиная со второго курса мы сами вызывались на дежурства во Вторую городскую больницу, и к этому совершенно спокойно относились хирурги, травматологи, урологи. Просто приходи и ассистируй, где хочешь. Именно тогда я понял, что не смогу быть травматологом — когда человек поступал, к примеру, с переломанной рукой, я его боль чувствовал так сильно, что у меня у самого начинала рука болеть. Но когда поступал больной с тяжелыми травмами, его оперировали травматологи совместно с нейрохирургами или сосудистыми хирургами, и я, посмотрев, как они работают, понял, что буду выбирать между этими двумя ­специальностями.

 

Досье КС

---

Егор Колотов

Город: Кемерово

Должность: заведующий нейрохирургическим отделением Кемеровской областной клинической больницы №1

Награды: лучший врач по версии Европейской академии естественных наук (2011), лауреат Всероссийского конкурса врачей в номинации «За проведение уникальной операции, спасшей жизнь человека» (2013), обладатель премии «Призвание» в той же номинации (2013).

 

КС: И все‑таки выбрали ­нейрохирургию.

Егор: Да, это оказалось сильнее. Вспоминаю момент, когда впервые увидел, как работает нейрохирург — это для меня было откровением. Поэтому, наверное, я и напросился в ординатуру к профессору Анатолию Андреевичу Луцику и сразу же начал заниматься научной работой. Мой учитель прививал любовь к ней достаточно сурово — сразу всех туда бросил, как котят, и стал смотреть, кто выплывет, лучших взял в аспирантуру. Мне кажется, я перенял в какой‑то степени образ мыслей Анатолия Андреевича — врач должен заниматься наукой, потому что в этом случае он становится большим специалистом в своей области. Один вопрос тянет за собой другие — защитив диссертацию, например, по спине, ты будешь знать и анатомию, и травму, и как болевой синдром распространяется. Образ мыслей врача меняется совершенно — становится более упорядоченным, это сказывается и на постановке диагноза, и на ведении ­пациента.

 

КС: Не так давно Вы и ваша бригада стали победителями Всероссийского конкурса врачей 2013 в номинации «За проведение уникальной операции, спасшей жизнь человека» — вы буквально достали с того света больного с разрывом гигантской аневризмы мозговой артерии. Расскажите, пожалуйста, о том, как это ­было.

Егор: Началось все с того, что к нам поступил молодой, едва за сорок, пациент в коме. Сделали обследование — гигантская аневризма с разрывом. Причем он собрал все возможные осложнения: аномалия строения Виллизиева круга — аневризма на единственной передней мозговой артерии в доминантном полушарии, разрыв с образованием внутримозговой гематомы и полной тампонадой всей желудочковой ­системы.

 

Вообще, даже в коме-1 уже не рекомендуется оперировать: надо наблюдать, лечить, и если человек начнет из комы выходить — брать на операцию. А наш больной был в коме-2. Но мы подумали — это же не инсульт, который надо расценивать как болезнь всего мозга, когда все артерии поражены, и образование гематомы — это уже финал. А тут все наоборот — ну, есть аневризма, но сосуды‑то и мозг здоровы, абсолютно нечего терять — или он умрет через три дня на аппарате искусственной вентиляции легких, или мы попробуем его вытянуть. Вот и решили — техника есть, бригада есть, давайте ­попробуем.

 

КС: Все‑таки за спасение таких больных обычно не берутся. Было ли у Вас осознание, что никто такого больше не делал, и вы — новаторы? Не страшновато ­было?

Егор: Страшновато. Родственникам его все объяснил — но они меня не поняли тогда, думали, что я прооперирую, и все пройдет. А потребовалась планомерная ежедневная работа, больной почти полгода у нас провел. Можно сказать, что это наша совместная победа — так за человеком ухаживать — поверьте, не всякие родственники это ­могут.

 

Сначала было почти 3 месяца реанимации — мы приезжали к нему по субботам, по воскресеньям, доставали редкие препараты, перелопатили весь Интернет, пытаясь узнать, что появилось нового и хорошего, научные статьи штудировали, в другие клиники звонили. На каждое изменение его состояния была реакция с нашей стороны. Даже физрастворы готовили по особому заказу, потому что у больного были электролитные нарушения, так что концентрацию подбирали каждый раз ­индивидуально.

 

Но на этом трудности не закончились. Спустя год подошло время закрыть дефект костей черепа, как это рекомендуется всеми экспертами. Закрыли — изменилось внутричерепное давление, а мозг за год уже «привык» к атмосферному, больной ухудшился по неврологическому статусу, произошло даже небольшое внутримозговое кровоизлияние — это было очень досадно. Потом у него произошло характерное развитие гидроцефалии, только не с повышенным давлением, а с пониженным. Поставили дренаж низкого давления — самочувствие пациента улучшилось. И так далее, целая серия коротких (по сравнению с полугодом и в реанимации) госпитализаций — лечение заняло не один ­год.

 

КС: Сложные операции в одиночку не делаются, это всегда работа коллектива врачей. Расскажите о своих коллегах, с которыми Вы оперировали и выхаживали вашего ­больного.

Егор: Ассистировал мне Игорь Алексеевский, опытный нейрохирург. Кроме того, у меня был самый замечательный анестезиолог из всех, с кем мне довелось работать, — Владимир Бурло, с ним я вообще без опаски на любые операции иду. И, конечно, реаниматологи — Сергей Востриков, Андрей Котельников и Геннадий Панычев. Это люди, которые ни разу за все эти месяцы не сказали «да брось ты его», люди, которые в начале своего дежурства прежде всего шли к этому больному. И это не исключение, они всегда именно так к моим больным относятся, ведь мы обычно берем самую тяжелую патологию. Мне спокойно, когда они ­дежурят.

 

Важно, чтобы врачи понимали, что вместе делают общее дело, поддерживали друг друга. Я об этом всегда мечтал, и сейчас это удалось воплотить — в любой ситуации уверен, что меня подстрахует кто‑то из ­коллег.

 

КС: То есть работник должен быть в некоторой степени универсалом, чтобы иметь возможность заместить ­коллег?

Егор: Мы все универсалы, живем же в глубинке — разделение на «хирурга головы» и «хирурга шейного позвонка» у нас невозможно, да и не надо этого делать. Понятно, что в отделении кому‑то, скорее всего, будет больше нравиться оперировать позвоночник, а другому лучше давать оперировать голову, в этом он достигнет лучшего результата. Но все должны уметь тот же позвоночник прооперировать на твердую четверку с плюсом. Если же возникнет необходимость решить специфическую проблему — справляться с ней отправятся лучшие из тех, кто в ней разбирается. Надо будет — позвоним ведущему специалисту в стране, надо — отправим ему ­больного.

 

КС: Ну, раз уж заговорили о стране и о глубинке — достаточно ли в Кемерово ресурсов для спасения больных с тяжелыми ­патологиями?

Егор: Тяжелого больного все равно никуда не денешь. Есть ресурсы, нет — оперировать все равно надо. В нашей областной больнице, возможно, не хватает еще каких‑то технологий, но моему отделению грех жаловаться — всеми правдами и неправдами оно оснащено очень хорошо. «Тяжелое» оборудование купили по программе модернизации, теперь у нас самая современная навигационная станция, ультразвуковые отсосы, два нейрохирургических стола с противопролежневым покрытием и так далее. В прошлом году нам поставили новейший нейрохирургический микроскоп, на момент установки он вообще был только пятый в стране, и теперь у нас два отличных ­микроскопа.

 

Любая специальность держится не на гениях, роль гения — открывать новые горизонты. И хотя я могу точно сказать, что у «просто хорошего» хирурга (а таких специалистов большинство), вооруженного высококлассным оборудованием, есть преимущество по сравнению с хирургом от Бога, но работающего без современного оборудования, справедливости ради добавлю: техника — это далеко не все. Мне понравилось высказывание, которое я услышал однажды на профессиональном конгрессе: «Современное нейрохирургическое оборудование позволяет сделать из хорошего хирурга отличного, но, к сожалению, не делает из плохого хирурга ­хорошего».

 

КС: Как Вы считаете, какой должна быть система оказания высокотехнологичной помощи у нас в стране? Что лучше — два-три высококлассных нейрохирургических центра или множество более скромно оборудованных отделений, но в каждом ­городе?

Егор: Для меня это вопрос болезненный. Нейрохирургических центров в Сибири построено два, в Тюмени и в Новосибирске. Каждый обошелся государству, полагаю, не менее чем в 10 миллиардов рублей. Я ждал их открытия с нетерпением, потому что категорически против того, чтобы оперировать патологии, которые мне встретятся раза три в моей жизни. Зачем я буду экспериментировать, если есть хирург, который проводит такие операции как минимум раз в месяц, естественно, с лучшим результатом? В общем, я надеялся, что с открытием этих нейрохирургических центров буду больных с редкими патологиями переправлять туда. То же касается и больных, лечение которых требует не только дорогостоящих расходных материалов, но и длительного пребывания в стационаре, вследствие тяжести основной и сопутствующей ­патологии.

 

Но этого же не произошло! Во-первых, государство дало каждому центру 3000 квот в год на бесплатное лечение больных нейрохирургического профиля. С одной стороны — это очень много, особенно для врачей, которые там работают, — 500 операций в год на одну операционную. Чтобы выполнить этот норматив, хирурги должны работать до позднего вечера, иногда даже по субботам и воскресеньям — о какой качественной высокотехнологичной помощи идет речь? Какая наука, если ты допоздна за операционным столом каждый день стоишь? С другой стороны, оба центра проектировались для оказания помощи всему Зауралью, а это половина населения России. Так что 6000 квот — это капля в море. Наконец, нейрохирургические центры находятся вне территориальных многопрофильных больниц, они сами по себе. Это значит, что многие специалисты — приходящие, то есть при наличии серьезной сопутствующей патологии центру лучше отказаться от лечения такого больного, что, кстати, и происходит. Эти центры вынуждены брать больных, которых можно прооперировать и быстро выписать, иначе у них просто коек не хватит. Ни о каком динамическом наблюдении или выхаживании тяжелых больных даже речи не идет. Таким образом, центры вынуждены заниматься рутинными операциями, которые могут быть выполнены с тем же качеством практически в любом нейрохирургическом ­отделении.

 

Представьте теперь на секунду, что потраченные 10 миллиардов поделили на 20–40 больниц по всей стране — мы сразу получим много высококлассных нейрохирургических отделений, которые находятся в многопрофильных стационарах и будут оснащены даже лучше уже имеющихся специализированных центров. К тому же не нужно искать персонал — он уже есть. Нейрохирургическому больному при необходимости здесь могут оказать помощь и сосудистые хирурги, и эндокринологи, и урологи, пациент иногда даже не замечает, что у него сопутствующее заболевание обострилось. Опять же, семья рядом: когда родственники пациента приходят в отделение и спрашивают, можно ли остаться, я говорю — не можно, а нужно, кушетку поставим, сидите рядом с больным, от этого он быстрее на поправку ­пойдет.

 

КС: Что приносит больше удовлетворения — когда получается плановую операцию хорошо провести или когда в ходе экстренной операции удается спасти ­человека?

Егор: Все операции приносят удовлетворение, если хорошо выполнены. Но вообще, лучше все делать планово, больше всего мне доставляет удовольствие спокойная работа, ровная и профессиональная, к этому я всегда стремился и ­стремлюсь.

 

КС: Где для Вас, как для хирурга, пролегает граница между теми, кого можно спасти, и теми, кого уже не надо ­спасать?

Егор: Это понимание с опытом приходит почти к каждому врачу, не только хирургу. Сложно сказать, как я это понимаю, но, поверьте, любому врачу, который постоянно оперирует, видно, что можно делать, а что — нет. Самое тяжелое — это онкология: иногда стоишь над таким пациентом и думаешь, как он проживет лучше, с твоей операцией или без нее. Ведь часто лучше вместо радикальной операции, которая сама по себе не добавляет здоровья, сделать маленькую паллиативную и отдать на хорошую современную химиотерапию. В результате увеличение продолжительности жизни с сохранением ее качества, пациент не превратится в «овощ», как это неизбежно произошло бы, удали мы опухоль ­целиком.

 

КС: Всегда ли хватает времени оценить ситуацию или нейрохирург должен принимать решения ­молниеносно?

Егор: Сейчас я понимаю, что варианты развития событий надо определять до операции: большую часть рисков можно обдумать заранее, решить, что будешь делать в каждом конкретном случае. Я занимаюсь черепно-мозговыми травмами и переломами позвоночника, так что даже в экстренном случае у меня всегда есть в запасе время, пока больному делают рентген, КТ, анализы, на то, чтобы составить план экстренного оперативного вмешательства. Подходя к столу, хирург должен представлять, с чего начнет и чем ­закончит.

 

КС: В связи с тем, что номер у нас новогодний, хотелось бы спросить — верите ли Вы в медицинские ­чудеса?

Егор: Бывают чудесные совпадения, когда у пациента что‑то находят очень вовремя: пришел человек обследоваться по поводу остеохондроза, выявили опухоль, да такую, что еще бы выросла сантиметра на два — и уже радикально не удалишь. Хотелось бы верить, что когда‑нибудь можно будет вылечить абсолютно все, благо что случаи чудесных излечений иногда фиксируются, и, конечно, самое главное чудо, о котором можно мечтать, — это появление в стране системы достойного здравоохранения, как для пациентов, так и для всех людей, занимающихся ­медициной.

 

КС: А новогодние чудеса в больнице ­случаются?

Егор: Да, бывает. На самом деле новогодняя ночь в больнице — это хорошее дежурство, пациентов мало, людям не до нас. А вот самые тяжелые дежурства — это 1 января, там и чудеса, и трагедии, и даже комичные ситуации ­случаются.

 

Привезли нам однажды больного: в ясном сознании, и все бы хорошо, если бы не торчащая из глазницы рукоять ножа (глаз при этом видит). Оказалось, любовница этого парня приревновала к жене и воткнула ему нож в глазницу, да так, что на первых снимках казалось, что он прямо до затылка дошел. Сделали кучу прицельных снимков, определились с местоположением лезвия: нож вошел так, что даже ни одной глазной мышцы не задел, не то что нервов, прошел и мимо сонной артерии, и мимо кровеносного синуса до турецкого седла и в нем застрял — чудо, настоящее чудо. В итоге, вытащили нож за 5 минут — причем засел он там настолько крепко, что доставали его, упираясь коленками в стол, — и через два дня выписали ­больного.

 

КС: Где будете встречать этот Новый ­год?

Егор: Дома. Все‑таки я уже заведующий, хватит (смеется). У нас помощь в основном плановая, поэтому в Новый год в нейрохирургии почти никого нет. Вообще, отдыхать люблю так, чтобы двигаться, нравится городской туризм — всегда можно что‑нибудь новое узнать и полностью отвлечься от медицины. Мой любимый город — Севастополь, раз десять там был. Люблю там гулять, посещать музеи, слушать истории об освобождении города — какую‑то гордость за свою страну и народ в этот момент испытываешь. Когда чувствую, что пора бы и отдохнуть, то тогда — в Севастополь. И там ­хорошо.