18+

Мария Ковалевская

Мария Ковалевская

Мария Ковалевская о том, насколько далеко может завести ученого собственное любопытство

Текст: Любава Новикова
Фото: Александр Васнев
 
Досье КС

Мария Ковалевская
Город: Воронеж
Профессия: врач-офтальмолог
Увлечения: путешествия, иностранные языки, живопись
Имя Марии Ковалевской — врача-офтальмолога, заведующей кафедры офтальмологии в Воронежской государственной медицинской академии им. Н. Н. Бурденко, члена Американской академии офтальмологов и рабочей группы по красному глазу Европейского общества офтальмологов — широко известно в профессиональных кругах. Казалось бы, давно пора почить на лаврах, но Марии, похоже, это не грозит: она постоянно пробует новые методики, выдвигает смелые гипотезы, тесно контактирует с коллегами-международниками, а еще в ее изысканиях ей теперь помогают ученики, которых она заразила своей неутомимой любознательностью. Вы подумаете: «Вот это и есть высокий класс!» — а нет, можно и еще выше. А потом — еще и ­еще.
 
КС: Расскажите, пожалуйста, о том, как началась Ваша ­карьера.
Мария: Научной работой я начала заниматься с первого курса Воронежского медицинского института: в то время мы с моей подругой работали над исследованием, посвященном экспресс-методам диагностики различных заболеваний, и тогда же, участвуя в студенческой конференции в Астрахани, получили за наше исследование диплом первой степени. Я считаю это началом моей научной карьеры и одним из важных научных трудов, который в конце концов привел к защите докторской диссертации по теме «Экспресс-диагностика некоторых воспалительных заболеваний ­глаз».
 
КС: Как Вы выбрали свою ­специфику?
Мария: Мне кажется, первый толчок к научной работе в жизни ученого — это всегда собственное любопытство, творческий интерес к тому, что ты делаешь, ведь мотивация к труду человека — неважно, ученый он или нет — должна быть в первую очередь нематериальной (именно в первую очередь, а не исключительно). Так что мы начали изучать проблему, поняли, что есть определенные закономерности, стало интересно — пошло накопление опыта, началась обработка собранных фактов и так далее. Если человек заворожен идеей — он будет работать с отдачей, но толчком к началу работы должен стать практический ­опыт.
 
КС: То есть научная работа рождается именно из практической деятельности, а не ­наоборот?
Мария: Приведу пример. Однажды мне надо было проверить пациентов с различными заболеваниями на качество и продукцию слезы, но я случайно забыла полоски для определения объема слезной жидкости. Пришлось воспользоваться индикаторами Лахема, обычно используемыми для анализа биологических жидкостей. Вернувшись в кабинет, я увидела, что все полоски — а их у меня скопилось более ста — были окрашены в разные цвета. Я думаю, нет нужды говорить, что это было весьма демонстративно. Я обратила внимание, что при каждой инфекции существует совпадение окраски полосок, и стала «на интерес» проверять наличие определенного РН после лечения, в острой стадии болезни и так далее. Потом я совокупила свои знания по исследованию биологических жидкостей и поняла, что в ходе лечения инфекции биологическая среда претерпевала изменения, что и зафиксировали индикаторы. Так почему бы не измерить эту составляющую? Возникла потребность в оборудовании, которое позволило бы с наименьшей погрешностью замерить показатель рН в нескольких точках слизистой, чтобы получить средний показатель, и я обратилась в фирму, которая могла бы меня этим оборудованием обеспечить. Так была начата моя работа над научным обоснованием патогенеза локальных проявлений метаболического синдрома при глазных заболеваниях — исследованием, которое предполагает поиск локальных маркеров тяжелых заболеваний, вовлекающих в процесс органы зрения, но являющихся опасными для организма в ­целом.
 
КС: Вы говорите, что Ваша студенческая работа помогла Вам выйти на диссертацию. А какую ценность имеют ученические работы, которые подшиваются в папочку и не используется больше никогда? Или все, что делает ученый — это важно и можно ­использовать?
Мария: Я думаю, что все, что делает человек, вообще важно. Ведь важны все факты из нашей биографии– от рождения до смерти, и если мы это признаем, то и научное исследование уже не столько исследование, сколько рождение человека как ученого и его дальнейшее развитие. Накопление знаний не может произойти вдруг — это процесс эволюционный, интерес к научным исследованиям закладывается еще в раннем ­возрасте.
 
КС: Но тогда можно предположить, что есть работы, важные для человека, а есть работы, важные для человечества. Где пролегает граница между тем, что ты делаешь для себя и что ты делаешь для ­других?
Мария: Мне кажется, даже малое и мелкое может определять проблемы человечества. Как вы думаете, что страшнее для человека, смерть или ­слепота?
 
КС: Лично для меня, пожалуй, страшнее ­слепота.
Мария: Вот, и вы не одиноки. Смотрите: всего лишь один ребенок из 20 000 страдает первичной опухолью глаза — ретинобластомой, потенциально смертельной для этого ребенка.. Это 0,02 % в структуре глазных болезней, ничтожный факт, но когда мы говорим о ничтожном факте, мы должны понимать, насколько он социально значим. Да, глазные болезни редко приводят к смерти, но большинство людей предпочтут смерть слепоте. Так есть ли в нашем деле мелочи? Это раз. Второе — все научные исследования связаны между собой: если мы откроем причину старения, мы сразу же подойдем к лечению глаукомы, катаракты и возрастной макулярной дегенерации, и, наоборот, если мы найдем причину глаукомы, мы откроем причину старения, ведь соединительная ткань однообразна во всем организме. Или, например, мы говорим о толерантности организма к антигенам, которые приходят извне: если она отсутствует, возникает раковая опухоль, если она избыточна — возникает аллергическая реакция. А в меньшей ли степени больные аллергией страдают онкологией, ведь у них толерантность ниже? И что будет, если запустить селективный механизм, который будет влиять на антигены раковой опухоли и поможет выработать антитела именно к этому клеточному ­пласту?
 
КС: Проблема сложная и интересная, но как к ней подступиться? Там одна обработка статистических данных кошмарное количество времени ­займет.
Мария: Да, и, с одной стороны, это чрезвычайно затратно, а с другой — российским ученым для этого надо овладеть особыми технологиями. Мы должны учиться работать с современными цифровыми технологиями, потому что они, возможно, будут улучшать не только качество исследований. В Европе есть специальность «биологическая математика», и часть явлений, например, эндоскопическая хирургия в офтальмологии, при помощи новых цифровых технологий малотравматична и точна. Безусловно, это минимизирует ошибку врача, и за этим ­будущее.
 
КС: А мы‑то до этого уровня дотягиваем? И какой вклад российская наука вносит в ­мировую?
Мария: Если говорить об офтальмологии, то у нас с вкладом в мировую науку все в порядке. Потому что в истории отечественной офтальмологии был величайший практик Святослав Николаевич Федоров, который основал направление офтальмохирургии, став автором методики имплантации интраокулярной линзы при экстракции катаракты, а фундаментальное звено науки было представлено благодаря Аркадию Павловичу Нестерову и Вениамину Васильевичу Волкову, занимавшимся проблемами глаукомы. И я знаю, что такие подвижники есть и в других ­областях.
 
КС: Какие проблемы зрения сегодня стоят наиболее остро в ­России?
Мария: В целом те же, что и в Европе: возрастная макулярная дегенерация (ВМД) и глаукома. Это связано с общим постарением населения, эти проблемы требуют колоссального вложения средств, и найти здесь ответы очень сложно. При глаукоме ранняя диагностика позволяет назначить эффективное консервативное лечение в ряде случаев, и в 80 % случаев диагностика глаукомы приводит к стабилизации процесса и к сохранению зрительных функций. Поэтому большинство пациентов не нуждается в хирургии при проведении раннего лечения. И здесь, конечно, особая роль отводится контролю поля зрения, компьютерной статической периметрии и HRT-диагностике. ВМД и ее диагностика должна осуществляться у лиц старше 40 лет, и для этого существует несколько методик, во внедрении которых мы принимаем участие. В частности, это самоконтроль на основе теста 3D STAG, который внедряется при участии Калифорнийского университета, позволяя с помощью 3D-диагностики и сенсорного экрана выявить влажную либо сухую форму ВМД. Мы первыми в России сейчас апробируем этот метод в нескольких городских поликлиниках. При наличии формы ВМД с новообразованными сосудами используется анти-VЕGF-терапия, с помощью препарата «Луцентис», это единственный метод, который приводит к увеличению остроты зрения. Это программа федеральной поддержки, то есть лечение оплачивается по государственным стандартам. Но, к сожалению, при фиброзной, то есть далеко зашедшей стадии ВМД, применение этой методики невозможно — и там уже применяется витреоретинальная ­хирургия.
 
КС: Может ли медицина вернуть зрение ­незрячему?
Мария: Сегодня в офтальмологии конкурируют несколько проблем — есть неустранимая и устранимая слепота. К проблеме устранимой слепоты относится слепота по причине катаракты — и 50 % людей, страдая катарактой, просто не могут сделать операцию по объективным политическим и экономическим причинам, однако, по мнению ВОЗ, эта проблема в мире должна быть решена к 2020 году. Проблема неустранимой слепоты гораздо обширнее, потому что это проблема диабетической ретинопатии, ВМД, глаукомы и, конечно, односторонняя слепота при травме глаза. Однако если слепота неустранимая, это не значит, что врачи не ищут к ней подходы. Так, при односторонней слепоте существуют возможности имитировать акт зрения при наличии биологической обратной связи между головным мозгом и IT-устройством, минуя глаз. Это различные электронные носители, которые позволяют путем соединения с головным мозгом давать изображение, и хотя мы не можем говорить о пересадке глаза, уже сейчас можно говорить об имитировании акта зрения при помощи IT-технологий. Также в целях восстановления слепого глаза в рубец роговицы имплантируется кератопротез, который позволяет видеть этим участком роговицы. И российские ученые, в том числе сотрудники Межотраслевого научно-технического комплекса «Микрохирургия глаза», достигли в этом больших успехов. Проводятся пересадки роговицы, имплантация новой роговицы, реконструктивные операции на глазном яблоке и так далее. И наконец, «космос» офтальмохирургии — это транслокация макулы, когда часть центральной зоны сетчатки пересаживается в другое место и формируется другой центр зрения. При этом выполняется искусственное косоглазие, которое позволят видеть новым пересаженным участком. Это травматичная, эффективная методика немецких ученых клиники Тюбингена, она применяется при абсолютно слепом одном глазе и остаточном зрении ­другого.
 
КС: Быстро ли научные разработки уходят «в ­народ»?
Мария: Я вас разочарую — мне кажется, современные фундаментальные исследования, учитывая среднюю продолжительность жизни человека, в народ не уйдут никогда. Фундаментальные исследования гораздо дальше от практического исполнения, чем думают наши руководители, — так не бывает, что ученые что‑то открыли — и завтра это уже используют. Хотя нет, все‑таки бывает, но ­нечасто.
 
КС: Насколько важна для хорошего врача помощь коллег, или профессионал — он на то и профессионал, чтобы разбираться с трудностями ­самостоятельно?
Мария: Ну, у нас в семье шесть поколений врачей, 
поэтому у меня генетически заложена убежденность в том, что наша профессия предусматривает коллегиальность, и очень жаль, что консилиум — это атрибут, который сейчас утрачивается. Одной из проблем области медицины, я считаю, является отсутствие координации между врачами разных специальностей. Вот, например, клинический случай: при удалении зуба возникло осложнение в виде одонтогенной флегмоны орбиты у пациентки, при этом у нее был выявлен первичный сахарный диабет. При флегмоне орбиты возник пансинусит и абсцесс лобной доли, при этом флегмона возникла на единственном видящем глазу, а на другом зрение было снижено до 0,1 от невостребованности. В результате, пациентка получила помощь в септической реанимации, и ее лечением одновременно занимались нейрохирург, офтальмолог, отоларинголог, челюстно-лицевой хирург и эндокринолог. Итогом лечения стало то, что при отсутствии способности видеть одним глазом заработал другой глаз — ввиду критических условий он адаптировался и стал видеть 0,3, и больная жива. Очень тяжелые больные — это всегда опасно, поэтому и необходим консилиум — это сообщество равных специалистов, которые могут помочь больному, и именно итог этой помощи является главным, а не ношение определенных званий и регалий. Не нужно стесняться коллегиальности, за помощью к коллегам нужно обращаться прямо‑таки в обязательном порядке, особенно в тех случаях, когда есть опасность в одиночку «наломать дров». Иногда результат финального консилиума противоречит предшествующим действиям врача и диагнозу, и это нормально — ошибки надо тоже признавать, на этих ошибках нужно учиться, поэтому я за содружество врачей на благо ­больного.
 
КС: Мария, Вы — почетный международный член Американской академии офтальмологов и член рабочей группы по красному глазу Европейского общества офтальмологов. Легко ли было влиться в работу международного научного ­сообщества?
Мария: Мне кажется, это было бы легко любому человеку, имеющему свой клинический опыт и хорошо владеющему английским языком. Сейчас очень многое зависит от самого человека — если твои работы известны коллегам, никаких проблем с международным сотрудничеством не возникнет. И, конечно, очень приятно, что Россия представлена на международной арене, и труды отечественных ученых публикуют в таком уважаемом оксфордском издании, как Springfield. Мы совместно с другими авторами писали руководство по красному глазу для европейских врачей, и на протяжении четырех лет (с 2006 по 2010) я постоянно встречалась с коллегами, работала над фидбэками — надо сказать, это колоссальный опыт, он ни с чем не сравним, и до сих пор мы остаемся в контакте. Благодаря своей научной работе я уже побывала почти во всех странах мира, и, конечно, это дает колоссальную ­энергию.
 
КС: И куда Вы эту энергию ­тратите?
Мария: Конкретно сейчас большая часть моих жизненных сил уходит на учеников — я очень много с ними работаю, кроме того, есть несколько тяжелых объемных проектов. Тут надо сказать, что я до 40 лет являлась абсолютным трудоголиком, причем агрессивным: считала, что основная часть жизни — это работа. Сейчас мое развитие как ученого прогрессирует только потому, что к сорока годам ко мне пришло понимание необходимости передавать опыт, который я успела накопить. Наши молодые сторонники критически смотрят на нас, они более прагматичны, более свободны и динамичны, и общение с ними дает возможность чувствовать себя бесконечно учеником. Но чтобы этот естественный обмен осуществлялся, ученый должен очень много отдавать, не надеясь, как и родитель, получить что‑то взамен. Правда, я счастливый педагог, ведь у меня есть ученики, которыми я могу гордиться: это Надежда Ведринцева (мы с ней соавторы статьи) и Мария Сергеева — они обе теперь стали ассистентами на нашей кафедре и уже преподают; есть еще и помладше — Екатерина Богатырева, Екатерина Туровец, Софья Милюткина, некоторые ­другие.
 
КС: Но ведь порой ученики вызывают не только гордость — с ними же и трудно бывает, ­наверное?
Мария: Определенные трудности есть, потому что, конечно, у молодежи есть прекрасные данные для осуществления некоторых проектов, но у них менее развита работоспособность. Поэтому мне часто говорят «мы не можем работать, как Вы», и тут же начинаются слезы, какие‑то обиды. Меня это удивляет, потому что я не понимаю, как это так можно. А потом вспоминаю, что работоспособность у молодого поколения меньшая, но зато точность достижения цели большая: другими словами, они достаточно ленивы для того, чтобы совершать подвиги, но достаточно точны, чтобы эффективно работать. Ученикам сильно достается, если честно, — у меня тяжелый характер, но, я надеюсь, они будут мне благодарны, когда поймут, что в 23 года попасть на международный конгресс по офтальмологии, где не все профессора бывают, участвовать в его открытии где‑нибудь в Абу-Даби или в Милане и иметь возможность слушать лекции выдающихся профессоров — это большая удача. Но пока это воспринимается как должное, ­наверное.
 
КС: ­Балуете?
Мария: Я не балую, я просто чувствую, что как раз в этом возрасте надо понять, зачем ты все это делаешь; что в городе Воронеже, при сегодняшнем развитии науки и IT-технологий, доступ к большой науке точно такой же, как и в Москве. Я совершенно не считаю, что только в наших столицах можно развиваться. Как раз наоборот — используя современную открытость общества, ты можешь быть доступен гораздо большему количеству людей. Я не вижу никаких ограничений, связанных с моим пребыванием в Воронеже — участвую в тех же симпозиумах, президиумах и общаюсь с большим количеством иностранных ­коллег.
 
КС: Ваша деятельность очень разносторонняя — Вы и преподаватель, и ученый, и врач, и учитель. А еще, наверное, мама и любимая женщина. Как все успеть, ничего не ­упуская?
Мария: Все это взаимосвязано, одно невозможно без другого. Специфика моей работы в том, что, будучи ученым, я не могу не быть практиком, это невозможно. И, безусловно, я являюсь учеником и продуктом множества творческих личностей, поэтому я не имею права не давать ничего своим ученикам взамен. Это естественный цикл, и если ты его прерываешь, ты уходишь практически в ноль. Также, я считаю, профессиональный успех соседствует с успехом в личной жизни. Хотя это мнение кажется противоречивым. Должен быть интерес к жизни, надо жить со вкусом, и здесь очень важно творчество — вдохновение, энергетическая ­подпитка.
 
КС: Есть ли вершина ­мастерства?
Мария: Я считаю, что «потолка» для интеллектуального человека не существует — он все время остается учеником, одновременно становясь для многих учителем. И это соотношение дает ему возможность совершенствовать свое мастерство. Предела нет, а если и есть, то только тот предел, который связан со средней продолжительностью ­жизни.

 

3765 просмотров

Поделиться ссылкой с друзьями ВКонтакте Одноклассники

Нашли ошибку? Выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.