Аптека, улица, фонарь

Стихи на стене

Двадцать лет назад на родине великого Рембрандта, в голландском городе Лейдене, был дан старт уникальному культурному проекту. Его инициаторы задались целью превратить прогулку по старинному университетскому городу в пролистывание сборника бессмертных стихотворений. Первыми поэтическими творениями, запечатлёнными на стенах домов, стали безотчётное пророчество Марины Цветаевой («Моим стихам, написанным так рано…»), размышления тридцатого сонета Шекспира и безысходное совершенство блоковского шедевра «Ночь, улица, фонарь, аптека…». 

Восемь строк, непревзойдённо отразивших состояние отчаяния и полной опустошённости. Это произведение Александра Блока отозвалось эхом через предсказанную четверть века после его гибели – в поэзии Анны Ахматовой: «Он прав – опять фонарь, аптека…».Но какая бы беспросветная отрешенность ни исходила от нарисованной Блоком ночной картины, тусклый свет фонаря излучает не только ощущение бессмысленности существования, но и завораживающую магию. Под её воздействием в Серебряном веке русской поэзии образы стихотворения «Ночь, улица, фонарь, аптека…» были названы вершиной блоковского искусства. Она же породила интерес к обстоятельствам рождения шедевра великого поэта. Одной из сторон интереса читателей и исследователей является стремление узнать, о какой аптеке идёт речь, и почему присутствует  именно этот образ.

«Страшный мир»

Восьмистишие «Ночь, улица, фонарь, аптека…» написано в октябре 1912 года и является частью поэтического цикла «Пляски смерти». Само его название, казалось бы, оформляет мрачной виньеткой и без того невесёлые строки. Цикл озаглавлен так в напоминание об известной со времён Средневековья аллегорической теме о бренности человеческого бытия. Поэт прочувствовал и воплотил её в «страшном мире» города, где «чем ночь белее, тем чернее злоба».

Александр Блок хорошо знал и любил Петербург. Многими бессмертными строками, засевшими в нашей памяти, мы обязаны его одиноким блужданиям по разным уголкам родного города.  Наблюдения и чувства почти сразу же рождали стихи, а затем целые циклы, созданные уникальной поэтической кистью – талантом, сделавшим Блока первым именем Серебряного века.

Настроения, породившие шедевр «Ночь, улица, фонарь, аптека…», нередко посещали поэта. К началу четвёртого десятка лет своей жизни он погружается в «Страшный мир» - таково название большого поэтического цикла, частью которого и являются пять стихотворений «Плясок смерти». Ужасы жизни «полного дрожи» и боли столичного города неуклонно вели автора к выражению темы смерти. Изливая свою реакцию в виде стихотворений и записей дневника, он становился своего рода поэтическим репортёром столичной жизни.

«Эпидемия самоубийств»

В марте 1912 года, когда по Санкт-Петербургу прокатилась «эпидемия самоубийств», корреспондент газеты «Русское слово» обратился к Блоку за комментарием. Ответ поэта так и не был опубликован, однако он  считал, что «самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки».

С начала 1912 года события семейной и окружающей жизни будто бы сговорились утопить поэта в мрачной тоске. В январе у него обострилась давняя болезнь, и мнительного Блока настолько съедала тревога, что ему поначалу даже было трудно вести дневник. Более года он находился под наблюдением врача.

Переживая не оставляющие его страхи, поэт, тем не менее, нашёл способ не утонуть в них окончательно. Спасением стало творчество. В марте – по заказу мецената Михаила Терещенко – Блок садится писать романтическую драму «Роза и крест». Рыцарственные образы, мысленное перемещение в Лангедок и Бретань, отвлекали его от текущих волнений. Стремясь изменить что-то в своей жизни и вырваться из мрака, Александр Блок с супругой в июле переезжают в новую квартиру на улице Офицерской, 57 (ныне ул. Декабристов).  В том же доме, двумя этажами ниже, жила его мать.

Но приходит осень, и мрачные настроения вновь обступают поэта. Месяц, в котором родился шедевр «Ночь, улица, фонарь, аптека…», начался показательно: 1-го октября, оставшись без общества супруги, отправившейся в одиночестве смотреть выставку, и не попав к матери, Блок в полном отчаянии «поплёлся кругом квартала». В городе продолжалась волна самоубийств, и в этот поздний час Блок стал невольным участником одного из её эпизодов. Молодой матрос, собираясь топиться, повис на парапете набережной Мойки. Блок вытянул его за руку. Матрос охал и «проклинал какую-то «стерву», а Блоку участие в его спасении «чуть-чуть помогло». Однако вскоре на смену тревогам о здоровье пришла другая причина острых переживаний – кризис в отношениях с супругой Любовью Дмитриевной, урождённой Менделеевой.

Драма «Прекрасной Дамы»

Избранница великого поэта, которую он идеализировал в образе «Прекрасной Дамы», была чрезвычайно щедро одарена его душевной нежностью и катастрофически обделена его мужской любовью. Причины, по которым Александр Александрович пренебрегал Любовью Дмитриевной как женщиной, предпочитая встречи «на стороне», изложены в её книге воспоминаний и угадываются в записях его дневника. Результатом такого поведения поэта были, с одной стороны, различные женские образы его творений (от вдохновляющих героинь «Снежной маски» и «Незнакомки» до униженных женщин «страшного мира»), с другой – ответная неверность супруги.

Осенью 1912 года отношения Любови Дмитриевны с Константином Кузьминым-Караваевым находились в самом разгаре, и Блок испытывал «бесконечную и унизительную тоску». Почти всё время супруга проводила со своим возлюбленным, а поэту оставалось только «шататься» по городу, встречая многочисленные картины «страшного мира». 8-го октября Кузьмин-Караваев уезжает в армию, «Люба провожает его» (спустя месяц она поедет к нему в Житомир). Однако отъезд возлюбленного Любови Дмитриевны не принес Блоку облегчения. В течение месяца он наблюдал, как она тоскует в разлуке с любимым, нетерпеливо ждёт писем, снимается «только для Кузьмина-Караваева» у фотографа («перед этим была у парикмахера»). 9-го октября, на следующий день после отъезда возлюбленного, Любовь Дмитриевна «ужасно капризна» и «ходит с китайским кольцом «на счастье». 10-го октября, в день рождения восьмистишия «Ночь, улица, фонарь, аптека…», дневниковая запись поэта начинается с фразы «Люба продолжает относиться ко мне дурно».  Несмотря на то, что короткие встречи Блока «на стороне» продолжались и в этот период (запись дневника от 12 октября: «вечером – удивительные чёрные глаза и минута влюблённости»), он был не из тех, кто оставался равнодушен к романам своей спутницы жизни и сохранял дружелюбие к близким ей мужчинам. Ревность особенно обострялась в дни «дурного отношения» к нему Любови Дмитриевны, как это было 10-го октября. «Страшные миры» - внешний («мёртвый лик города») и внутренний (ад его души) - смыкались вокруг него.   

Рождение шедевра

Но поэт не сбежал от действительности, предпочтя встретить её с открытым забралом - недаром он чтил рыцарский идеал. В произведениях того периода Блок прочувствовал, осмыслил и выразил самые тяжёлые явления человеческого бытия и собственного мира. Он жил в «предлагаемых обстоятельствах», и коль скоро окружающие события так явственно актуализировали темы отчаяния, безнадёжности, смерти, поэт – как искусный мастер сцены – вжился в требуемый образ, став персонажем, который «погибает для жизни и оживает для погибели».

Однако отождествлять героя с его создателем неверно. Сам Блок – хоть и впадающий порой в отчаяние, но жаждущий жизни – не только не стремится к роковому концу, а, наоборот, спасает других, решившихся на самоубийство, и находит в этом облегчение. Он находится на пике своего таланта и выводит на бумаге бессмертные сроки о безысходности:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи ещё хоть четверть века –

Всё будет так. Исхода нет.

Умрешь – начнешь опять сначала,

И повторится всё, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Таково мироощущение безличного персонажа восьмистишия. «Безличного» – потому что непонятно, жив он или мёртв, ибо первая строфа выражает бессмыслицу жизни, а вторая, как будто отражаясь от первой в воде канала – бессмыслицу смерти. Такая композиционная симметрия формирует удивительную гармонию стихотворения, замыкая течение строк в один беспросветный круг.

Образ аптеки

Раскрывая тему безысходности, Блок не мог обойти стороной происходящее вокруг, а именно «эпидемию самоубийств». Академик Дмитрий Лихачёв напоминал в своих комментариях к стихотворению «Ночь, улица, фонарь, аптека…», что в дореволюционные годы первая помощь при несчастных случаях – в том числе, и людям, покушавшимся на собственную жизнь – обычно оказывалась в аптеках.

Он указывал ещё на одно обстоятельство. В следующем стихотворении цикла «Пляски смерти» («Пустая улица. Один огонь в окне…»), написанном в том же октябре 1912 года, вновь фигурирует аптека (c охающим во сне аптекарем), а в ней скелет, согнувший скрипучие колени перед шкафом с надписью «Venena». Таким образом, Лихачёв подводил читателя к мысли, что аптека вызывала в представлении Блока ассоциации со случаями самоубийств, и именно в этой связи она присутствует среди образов «Плясок…».

Мнение Лихачёва не исключает и другой трактовки образа аптеки. На мнительного Блока, страдающего от обострения болезни и проходящего длительный курс лечения, всё, что связано с медицинскими заведениями, лекарствами, могло навевать грусть и мысли вроде memento mori. Ближайшей к квартире поэта на ул. Офицерской, 57 была аптека Арона Винникова (Офицерская, 51). Когда Блок уходил от семейных неурядиц «шататься» в сторону Новой Голландии, то неминуемо проходил мимо неё.

Поиски прототипа

Корней Чуковский, который дружил с Блоком, считал, что именно учреждение аптекарского помощника Винникова явилось прототипом аптеки «Плясок смерти». Дмитрий Лихачёв с этой версией был не согласен. В детстве он посещал литературный кружок, который вёл друг Блока Евгений Иванов. Со слов руководителя кружка Лихачёв рассказывал, что Блок любил гулять по Петербургской стороне, даже после того как переехал на Офицерскую. Поэт был конкретен в своём творчестве, и в стихотворении «Ночь, улица, фонарь, аптека…» имел в виду вполне определённую «мрачную захолустную» аптеку, расположенную на углу Большой Зелениной улицы, перед деревянным мостом через Малую Невку на Крестовский остров. Место это по ночам было особенно пустынно, не охранялось городовыми и притягивало собиравшихся топиться, а в угловой аптеке оказывали помощь тем, кого удавалось вытащить из воды. Тусклое керосиновое свечение стоявшего у въезда на мост фонаря и цветные огни «Аптеки самоубийц» (определение Лихачёва) повторялись в зеркале Малой Невки. Лихачёв находил параллели между опрокинутым отражением аптеки, фонаря, улицы в воде и симметричным отображением образов в строфах восьмистишия.

Третью версию прототипа предложил профессор ММА им. И.М. Сеченова Владислав Карташов, который указал на Ново-Мариинскую аптеку по адресу Офицерская, 27. Она открылась незадолго до того, как на этой улице поселились Александр Блок с супругой. Её владельцем являлся аптекарский помощник Яков Мандельштам, а управляющим – провизор Лейб Бобров. Аптека Мандельштама располагалась по соседству с Мариинским театром, у набережной Крюкова канала, который отделял её от бывшей городской тюрьмы - Литовского замка.

Каждая из трёх версий имеет сильные и слабые стороны. Например, Лихачёв возражал Чуковскому, резонно указывая на то, что «богатая» аптека Винникова, расположенная на ярко освещённой улице, не вяжется с безысходной темой стихотворения. Другое дело – глухие «достоевские» места Петербургской стороны, где у моста через Малую Невку притулилась лихачёвская «Аптека самоубийц». То, что рассказывал о ней Евгений Иванов, казалось бы, однозначно свидетельствует в пользу неё как прототипа аптеки блоковского шедевра.

Канал, аптека

Однако, не всё так просто. Во-первых, к 10-му октября (дате написания стихотворения) Блок уже третий месяц, как покинул Петербургскую сторону и проживал на Офицерской. Во-вторых, если принять конкретность поэтической топографии Блока как аксиому, то рядом с искомой аптекой должен находиться канал, а Малая Невка таковым не является. Дмитрий Лихачёв признавался, что не может объяснить это несовпадение; лишь предполагает, что «канал в данном случае больше соответствовал его [Блока] обобщённому видению Петербурга». Таким образом, Лихачёв противоречил своему же источнику Евгению Иванову, который утверждал, что «Блок был всегда конкретен в своей поэзии».

А вот в других версиях каналы по соседству фигурируют. Аптека Мандельштама находилась в непосредственной близости набережной Крюкова канала; аптека Винникова – подчёркивает Чуковский – «невдалеке от канала Пряжки». Правда, в замечании Корнея Ивановича имеется изъян: учреждение Винникова располагалось дальше от Пряжки (по ул. Офицерской), чем дом Блока, поэтому оно не вписывалось в маршрут ночных «шатаний» в ту сторону.

Аптека Мандельштама и Крюков канал представляются более вероятной версией. Скорее всего, мимо них 1-го октября лежал маршрут Блока к набережной Мойки, где он и спас собиравшегося топиться матроса. Именно этот эпизод городской «эпидемии самоубийств», в котором поэт – в разгар бесконечной семейной драмы - принял личное участие, мог стать непосредственным толчком к написанию восьмистишия «Ночь, улица, фонарь, аптека…».

Нельзя не заметить, что предложенные версии – особенно вторая и третья – дополняют друг друга, а Мойка, в которой топился матрос, не является каналом. Это позволяет предположить, что Блок всё же не был столь конкретен в своей поэзии, как полагал Евгений Иванов. Аптека– это скорее собирательный образ, в котором соединились «черты» двух (по меньшей мере) петербургских аптек: у Крюкова канала и у моста на Крестовский остров.

Блок-жизнелюб

Некоторые оппоненты Блока, приняв безличного персонажа восьмистишия «Ночь, улица, фонарь, аптека…» за самого автора, решили, что это произведение выражает его реальное мировоззрение. В частности, поэт-акмеист Георгий Адамович ошибочно полагал, что намерением Блока было «внушить людям, что аптека есть только грандиозный символ бессмыслия жизни, а не нужное им учреждение, что этот мир, разнообразный и прекрасный, есть всего лишь огромная тюрьма».

Странно слышать такие слова в адрес автора жизнеутверждающего стихотворения «О, я хочу безумно жить…» и строк «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!». У Блока, как у любого человека, позитивные эмоции соседствовали и чередовались с негативными. В Даже само стихотворение «Ночь, улица, фонарь аптека…» оставляет двоякое впечатление: невероятная лиричность и совершенное поэтическое мастерство, соткавшиеся в ужасную прозаическую картину.

Хотелось бы обратить внимание на то, что Блок не ожесточается в «страшном мире», не теряет человеческий облик. Любовь Дмитриевну, переживающую на его глазах роман с Кузьминым-Караваевым, он в дневнике непрестанно называет милой, без кавычек и иронии. Матрос, которого он спас, проклинает свою «стерву», и Блок передаёт это слово, но благородно заключает его в кавычки.  

Ещё одним возражением Адамовичу является следующая цитата Корнея Чуковского: «Блок патологически аккуратный человек. Это совершенно не вяжется с той поэзией безумия и гибели, которая ему так удаётся. Любит каждую вещь обвернуть бумажечкой, перевязать верёвочкой; страшно ему нравятся футлярчики, коробочки. Самая растрёпанная книга, побывавшая у него в руках, становится чище, приглаженнее. Я ему это сказал, и теперь мы знающе переглядываемся, когда он проявляет свою манию опрятности. Всё, что он слышит, он норовит зафиксировать в записной книжке – вынимает её раз двадцать во время заседания, записывает (что?что?) – и, аккуратно сложив и чуть не дунув на неё, неторопливо кладёт в специально предназначенный карман».